Я задумалась.

— Давай ложись. Я тебе сейчас столько же уколов уколю, только в форме куполов. Возьму медицинскую иглу, заправлю тушью и начну. Очень медленно.

— Леха, не издевайся.

— Ладно, тогда есть другой метод, чтобы ты не мучилась: на куске картона нарисую купола, эскиз в смысле, и повтыкаю в него иглы. Приложу к твоему телу и ударю по трафарету сверху. Один разочек всего. А потом ранку вместо зеленки тушью помажу, чтобы на века.

— Леха, ты садист.

— Не переживай, я тебе шедевр нарисую, чтобы ни у кого такого не было. Порнографическую картинку в цвете. Как у Шарля Брижо[1]. Напряг мышцы, — и татуировочка того.

— Чего «того»?

— Двигается ритмично. В ритме секса. Так этот дурак в концентрационный лагерь угодил. Один из офицеров глаз положил на татуировочку. Шарля убили, сняли кожу и украсили сумку эсэсовца. Да что ты так волнуешься за свою шкуру! Здесь ее уже не спасти. Снимут по-любому. Если не снимут, то иголок под кожу навтыкают — мама, не горюй… А я аккуратненько, на память.

— Да не нужна мне такая память! Мое тело — мое дело. Кто только это иглоукалывание придумал!..

— Знаешь, есть страна такая — Гаити? Не путать с Гвинеей. Это в Гвинее у кого длиннее, тот и папуас. А то Гаити.

— Леха, заколебал. Умолкни, я тебя прошу. Ты на ходу все это сочиняешь? Где ты был? Что видел?

— Я? Я смотрю канал «Культура».

— Какая культура? Криминальная? — съехидничала я.

— Нет, просто культура.

— Леха, помолчи, я тебя прошу…

— Я тебе что, мозг вынес?

Леха замолчал. Когда он замолкал, в камере становилось темно и страшно.

— Ладно, давай рассказывай дальше.

— Я не придумываю, — обиженно заговорил Леха. — Делать мне больше нечего! Это господину Куку делать было нечего. Знаешь, как татуировку придумали? Сначала как клеймо для раба. Взяли в плен пирата, на лбу у него написали, чтобы запись не потерялась. Гвоздиками так табличку прибили к лобику.

— Леха, ты садист.

— Это мягко сказано, я убийца.

— Да, я расслабилась что-то, подзабыла о множественных ножевых ранениях. Прости, не хотела тебя обидеть.

— Хочешь ты или не хочешь, а клеймо на тебе после пребывания здесь все равно останется.

Теперь до меня дошло, о каком клейме речь. Да уж, не отмоешься.

«Вспомнил мать, Иринку, вспомнил яблоню у реки. И бегут в голове моей картинки, и бегут километрики…» Я сидела в этом маленьком, прокуренном боксе-чуланчике и ощущала себя хламом, заброшенным и забытым. Но бриллианты, всякие драгоценности тоже хранят в маленьких коробочках, футлярах и забывают про них. Потом наступает момент, о них вспоминают, достают из футляра, и они мерцают тем же неповторимым блеском. Нужно определиться, здесь и сейчас, в этом вонючем боксе, кто же я все-таки? Хлам? Или бриллиант? Если бриллиант, то сколько ни держи меня в этом футляре, останусь бриллиантом. Определилась. Отличненько. Я умный человек и понимала, что надо выработать такую тактику поведения, чтобы остаться живой, сохраниться физически и морально. Уже тогда было ясно, что сделать это будет очень трудно. Но я должна. Ради детей, ради родителей.

Дверь бокса загромыхала. Тот же симпатичный мальчик в зеленом камуфляже дал команду: «С вещами на выход». Я выполнила все, как он сказал. По пути меня завели еще в одно помещение. На часок. Женщина перевернула все мои вещи, раздела и посмотрела везде и все. Порядок.

Меня отвели на третий этаж, сдали дежурному по коридору. «Продольный» долго путался в многочисленных замках. Наконец дверь камеры распахнулась. Я стояла на пороге новых событий, новых знакомств, новой жизни.

Оказывается, камеры в тюрьме бывают маломестными и общими. Официально считается, что маломестная камера рассчитана на семь человек. Число семь показывает, насколько чиновники тюремного ведомства далеки от тюрьмы: нары двухъярусные, следовательно, человек — или шесть, или восемь, но никак не семь. Получается, что кто-то должен спать на параше.

Итак, я стояла на пороге камеры. Тусклый свет. Накурено. Я плохо видела, но зато хорошо расслышала: «Что будешь есть? Хлеб с параши или мыло со стола?» — и поняла, что эти слова адресованы мне. Я не торопилась с ответом. Три ряда нар по две, камера тесная. Несколько раз про себя пересчитав присутствующих, сбилась после двенадцати. В камере оказалось восемнадцать человек! По три человека на место.

Хриплый голос повторил (очевидно, это была дежурная фраза):

— Что будешь есть? Хлеб с параши или мыло со стола?

— Хлеб со стола, — ответила я.

— Тогда заходи, располагайся. Мест нет. На лавке у стола.

— Спасибо, — сказала я женщинам.

Все уставились на меня и начали внимательно разглядывать.

— А мыло вот, ароматное. Будем руки мыть. — Я выложила на раковину кусочек красивого мыла.

Потом я начала выкладывать на стол вафли, печенье, конфеты — все, что мне принесли дети. Сидят, наверное, сами голодные, но мне сумки собрали.

Женщины отнеслись к моему предложению недоверчиво. Но одна шустрая бабенка все-таки застучала в дверь:

— Дежурный! Дежурненький! Кипяточку бы нам!

«Кормушка» отворилась. «Дежурненький» налил кипятка. Тетка шустро заварила чай. Пили молча, только одна женщина с верхнего яруса поинтересовалась:

— А что ты здесь делаешь?

Странный вопрос.

— Сижу, — ответила я.

Мое появление восприняли настороженно, без особых эмоций. Видимо, я не вписывалась в интерьер: кто знает, может, подсадная какая. Ночью, сидя на лавке у стола, я оперлась головой о «шубу». Спала ли я? Не знаю, проваливалась в какое-то забытье. Помню только, что куда-то шла. Шла долго. Мучительно. Падала, поднималась и опять шла. Куда я шла, зачем?.. Вся моя одежда превратилась в лохмотья, на ногах кровоточили раны. В темноте я плохо видела дорогу, но знала точно, что она пролегает вдоль длинной черной стены.

Печальные мысли похожи на туман: взошло солнце, — и они рассеялись. Через грязную решетку пыталось пробиться солнце. Утро очередного дня. Я мысленно поблагодарила солнце за то, что оно светит для всех и для меня. Поблагодарила небо за небольшой кусочек над моей головой. Наверное, каждому из нас, если разделить небо на всех, и причитается такой маленький кусочек, который виден в тюремное окошко. Я поблагодарила сегодняшний день, что он наступил в моей жизни. Пусть темный, мрачный, но пока не принесший мне плохих новостей, а значит, счастливый.

Во мне боролись два человека: врач и оптимист-романтик. Врач бесконечно продолжал ставить диагнозы. Жизнь — это болезнь с летальным исходом. Любовь — воспаление. А большая любовь — это мучительная болезнь, которая быстро принимает хроническую форму. Есть такие лекарственные средства растительного происхождения, горечи. Наверное, и мне надо подлечиться, говорило во мне мое врачебное «я».

Любое страдание дается человеку во благо. Если ты чувствуешь боль — значит живешь. А если чувствуешь чужую боль?.. Я ощутила свою причастность к окружающему миру. Ведь собиралась быть сторонним наблюдателем, но сегодня поняла, что не смогу.

В камере началось движение, «движуха», и я попробовала все-таки рассмотреть этих женщин. Удивительно, что в XXI веке существует то, что я увидела. Вши, гниды, клопы, чесотка, туберкулез, сифилис, ВИЧ, гепатиты всех видов — и все это в одной камере. Таких больных здесь называют «букетчиками». У одной женщины были сразу ВИЧ, гепатит В, гепатит С и туберкулез. У нее сильно кровоточили десны, и во время кашля кровь изо рта разлеталась во все стороны. Дно человеческой жизни. Нет, я не испугалась заразы. Я сказала себе: «Я врач. У меня иммунитет. Сегодня я поняла, что не смогу быть сторонним наблюдателем, значит, теперь буду помогать этим несчастным людям».

Тюрьма — это недостаток жизненного пространства и избыток свободного времени. Есть шанс вспомнить всю свою жизнь. Я вспомнила свое счастливое советское детство, за которое спасибо родной стране и хорошим родителям. Вспомнила, как мечтала стать врачом. Как поступала в медицинский институт, и какой там был огромный конкурс, и как я его выдержала. Как выскочила замуж за сокурсника в девятнадцать лет, после непродолжительного знакомства. Мы пошли в поход на 9 мая в Клюкву (местечко под Курском) и сидели ночью у костра. Меня и мою подругу увел парень, а мой будущий муж пошел искать нас по ночному лесу. И нашел.