— Ну, ладно зубы заговаривать, работать надо. Давай рабочее место для будущей жены приведу в порядок. Только что это печка у вас сложена так, что челом на улицу смотрит. Неудобно же, того и гляди, кочергой окошко разобьешь.

— А это прежде чуваши боялись, что соседи или гости увидят, что они варят. Стало быть, стеснялись своей бедности. Богатые ставили русскую печь у двери.

— Объяснил, называется, — фыркнула Анна, — Мы разве такие уж богатые? А у нас кухня — по-русски.

— Ну, теперь уж обычай пошел такой. Все делают, как удобней.

— Пыли-то, пыли-то сколько! — Анна изо всей силы трет мочалкой стены рядом с печью.

— Мало ли пыли — сколько лет уже ее никто не трогал!

Сявалкасинцы изнутри избы не штукатурят. Хорошо выструганные бревна и без того придают избе красоту и уют. Если они еловые — у них цвет топленого масла, если липовые — сливочного. Чуть не под каждый праздник хозяйки моют избу, а если надо, протирают золой или песком, от этого и мох в пазах растирается и делается почти незаметным. Многие до сих пор не красят полы. Одни говорят, что крашеные полы холодные, другие считают, что женщины при этом приучаются к лености, поскольку крашеный пол мыть легче.

— Я гляжу, работы тебе много. Может, еще кого позвать? А то ведь тебе скоро и на ферму идти.

— На ферме я до вечера свободна. И звать никого не надо, только мешать друг другу будем. Ты мне принеси ведра четыре воды и сам тоже больше не мешай.

— Ого! Ты сможешь командовать будущим мужем, — засмеялся Павел. — У тебя это неплохо получается.

— Да уж, на ногу наступать не дам, — отпарировала Анна. — И у тебя убираюсь только потому, что матери крестником приходишься. В следующий раз — не рассчитывай. Женись скорей!

— Слушаюсь, товарищ командир, — шутливо козырнул Павел и, подхватив ведра, пошел на колодец за водой.

Колодец находился на границе с соседским подворьем. Когда-то отец Павла и отец Анны вырыли его сообща. Прежний дупляной сруб сгнил, его заменили новым, березовым, и изнутри новый сруб даже выструган. Крышка колодца с удобной ручкой, бадья аккуратно опрокинута на частокол. Все сделано умелой хозяйственной рукой. Уж чем-чем, а старательностью Мигулай, отец Анны, известен на все Сявалкасы.

Павел принес воды и вышел во двор. На снегу, еще никем не затоптанном, пока виднелись только два следа — его да Анны.

Потом он полез на чердак. Под ногами зашуршали пересохшие листья, которыми кроются потолки для тепла. В чердачное оконце, завешенное холстиной, падал бледный свет. Павел попытался отдернуть занавеску, но нитка, на которой она висела, порвалась. Занавеску повесила еще мать — значит, прошло с того времени никак не меньше восьми лет, и, конечно, нитка давно сгнила. Рядом с трубой — лубковый ларь, где когда-то хранился хлеб. А здесь, поближе к коньку, — ларь для холста и рядом с ним бёрда, скальницы и другие детали ткацкого стана. Все заткано паутиной, на всем лежит толстый слой застарелой пыли.

При виде вещей, которые некогда держала в руках мать, у Павла больно сжалось сердце. Он еще немного постоял около чердачного окна и опустился вниз, прихватив с собой деревянную лопату.

Когда они приехали с Володей, и Павел, отодрав доски, какими были заколочены окна, вошел в избу, на него дохнуло могильным холодом и запустением. И он решил, что никого не будет звать на помощь, а сам приведет избу в жилой вид. Нет же, Анна прибежала. Прибежала и, ничего не спрашивая, засучила рукава и взялась за тряпку. Что ж, не выгонять же силой, пусть работает.

Он принес с сеновала лестницу, приставил ее к избе и залез на крышу.

Окрест лежал родной, милый с детства простор.

Изба Павла стоит на крайней к полю улице. Гумно подступает к самому берегу Цивиля. Когда-то здесь была возведена плотина и стояла гидростанция. Разлившийся Цивиль однажды затопил все вокруг (даже колья гуменной ограды тогда были в воде) и прорвал плотину. С тех пор ее никто не восстанавливал.

Село раскинулось по склонам трех неглубоких оврагов. По дну их текут маленькие речушки, впадающие в Цивиль. Весной эти речушки шумны, полноводны, а летом почти совсем пересыхают, и их, что называется, курица вброд перейдет и ног не замочит. И тогда в омутах, в бочагах ребятишки решетом, а то и прямо руками ловят скользких и юрких огольцов.

Улицы, повторяя замысловатые извивы речек, кривуляют, круто изгибаются, почти сходятся друг с другом и опять далеко разбегаются.

Село заметно обновилось: через двор — новая изба. И новые избы покрыты или шифером, или железом, реже — тесом. При каждой избе — застекленные террасы, палисадники; сзади строений — сады.

Вдоль улиц ровными рядами шагают коренастые, вольно разросшиеся ветлы. Не бывает чувашской деревни без ветлы. Неприхотливо это дерево: и приживается хорошо, и растет быстро.

Родное село… Если ты здесь родился и твое детство прошло на зеленых лугах и таких вот речках, в лесах, где ты собирал грибы, орехи, а по осени рвал прихваченные морозцем красные грозди рябины, — ты всю жизнь будешь помнить родные места.

Если юность твоя прошла на родных полях, на шумных улахах[6] и игрищах акатуя[7], — разве ты забудешь это, если даже и будешь жить сто лет?! Разве ты забудешь родное село?!

И как только ты его вспомнишь — ударит в ноздри запах цветущей черемухи или нагретой солнцем земляники, послышатся пение жаворонка и ночная трель соловья. И стоит на минуту закрыть глаза, как перед ними встанут белые сады и зеленые леса, а в ушах зазвенит, как колокольчик, веселый ручей. А еще ты увидишь бьющий из-под камня родник и тебе захочется пригоршнями пить из него янтарную влагу, от которой будет ломить зубы, но которая вернет тебе силу и молодость.

Ты увидишь, как на лугах, словно собравшись на совет, стоят стога, а шесты на них, точь-в-точь как пушки, нацелены в проплывающие облака. И тебе, как десять или пятнадцать лет назад, захочется побегать по скошенному лугу у тех стогов и поиграть со сверстниками в прятки.

С наступлением темноты засверкают, затрепещут огоньки родного села. Не как в городе — густые, почти сплошные, в несколько этажей. Здесь они рассыпаны редко, как светлячки, и от того всегда интересно глядеть на их таинственное сияние. Огоньки эти куда-то манят, что-то обещают, и ты подолгу глядишь на них и не можешь оторваться: не в детство ли они манят, не беззаботную ли радость юности обещают?!

Родное село… Избы и сараи, гумна и огороды, плетни, частоколы. И чудится, что избы впряглись в лямки плетней и частоколов и тянут за собой сады и огороды. И когда видишь выпавшее звено огорожи — кажется, что оборвался тяж, тянувший и тебя к родному дому. Куда, куда тянет тебя этот дом? Неужто так прочен канат, связывающий человека с теми местами, где прошли его детство и юность?!

Срезанные лопатой снежные глыбы медленно сползают с крыши и гулко ухают на землю. Одна сторона крыши уже чистая, и Павел перешел на другую. Работа вроде бы и не тяжелая, а пришлось расстегнуть пиджак и сбросить варежки — жарко!

— Привет целиннику! С приездом!..

В открытых воротах стоял Санька. Фуфайка расстегнута, сапоги, в которые заправлено галифе, начищены до блеска, а из-под черной каракулевой шапки выпущена — явно для форсу — кудрявая прядь.

Павел обрадовался приходу приятеля-сверстника.

— Салам! Ты еще не забыл стихов, которые учили во втором классе… А гляди-ка, как в плечах-то раздался — не узнать.

— До тебя далеко. Не то племя. Отец-то еще ничего, а мать маленькая. Наверное, в нее пошел. Как рыба-килька, которую на десять копеек дают до ста штук, — Санька сам же над собой шутил и сам же первый смеялся.

Павел спрыгнул прямо в набросанный снег, и они крепко обнялись.