Поджидая Трофима, прилегла на диван и незаметно задремала. В легкой дремоте этой сны путались с явью: во сне — светит солнце, очнется — горит лампа, с кем-то разговаривает в сонном забытьи Марья, а наяву — доносится разговор из невыключенного радиоприемника, похоже, передают какой-то спектакль.

И снова сонная бредь окутывает Марью, и снова туманные видения обступают ее со всех сторон. II постепенно из всех лиц, которые мельтешат перед ней, все отчетливей, все явственней проступает лицо Сергея. Рядом с Сергеем увидела себя — молодую, отчаянную, верхом на черном мотоцикле…

Ох, уж этот мотоцикл! Не из-за него ли Марья так и не доучилась в школе, так и не получила аттестата. В семье Марья была младшей, все ее баловали — и родители, и старшие братья. Но если все три брата выучились, один стал инженером, другой врачом, третий офицером, то Марья — и в кого только она пошла? — до учения была неохочей, больше любила играть да бегать по улице. И когда ей купили мотоцикл, в первое время она не слезала с него целыми днями, носилась черным демоном по улицам Сявалкасов, оглашая их страшным ревом и треском. А по вечерам любила подкатить на большой скорости к молодежному гульбищу, со скрежетом затормозить в двух-трех шагах. Все увидели, все обратили внимание, а парни кинулись к ней, чтобы поймать и затащить в хоровод, но мотор снова взревел, и хохочущая Марья несется дальше — попробуй, поймай ее! Сладкая минута! Как это радостно чувствовать себя на виду у всех, но быть не как все, быть особенной. Странно устроен человек: будь еще у кого-нибудь из девчонок в Сявалкасах мотоцикл — Марья уже не была бы так счастлива…

И не раз приходилось Марье слышать про себя:

— Вот растет атаман с косами!

— Да уж, кому она достанется — держись! Любого плясать заставит…

И опять — маслом по сердцу были такие слова.

Как-то в воскресенье Марья ездила в Можауши по малину. На обратном пути мотор закашлял, зачихал и остановился. Пробовала заводить, сама толкала и бежала рядом — мотор молчал.

Отчаявшись, Марья повела мотоцикл за руль, как обычно водят велосипеды. Но одно дело легкий велосипед, другое тяжелый мотоцикл — потащи-ка его! А тащить надо было ни много ни мало десять верст.

Где-то на второй версте ее нагнал тоже на мотоцикле парень в защитных очках.

— Ха, мотогонщик в платке! — удивленно воскликнул, останавливаясь. — Так постепенно-постепенно, глядишь, и петухи будут нестись, и быки доиться. Кто тебя впряг в него, муж, что ли?

Удивление парня было понятным: в те годы вообще-то мотоциклов было немного, а чтобы ездили на них девушки, и вовсе было редкостью. Но Марье не понравился насмешливый тон, каким разговаривал с ней парень, и она, уставшая, вспотевшая и раздосадованная, ответила ему дерзко и независимо:

— Твое-то какое дело? Кати своей дорогой.

— Грозна же ты, как я погляжу.

— Пусть грозна, да не грязна.

— Ха, какая колкая.

— Колкая, да не иголка я.

Парень весело, громко расхохотался:

— Да ты посмотри на свое лицо. Черно, как печное помело.

— На себя бы глянул, лагун дегтярный.

И опять парень засмеялся.

— Ну, хватит язык точить. Давай машину посмотрим.

— Посмотришь, да не увидишь.

Парень поставил свой мотоцикл и подошел к Марьиному.

— Ай-я-яй! Девушка вроде ничего, а машина — грязная.

— Зато лысина моего дедушки чиста.

Задиристые ответы Марьи, видимо, уже наскучили парню, и он, копаясь в мотоцикле, проговорил:

— Если бы твой язычок мог работать вместо мотора, пешком бы идти не пришлось. А так хоть он у тебя и больно востер, а машину тащишь на себе.

Парень некоторое время так сосредоточенно занимался карбюратором, что, казалось, забыл о Марье. Он даже начал напевать: «Упавшие листья шумят и шумят в саду…» А потом:

— Да ты, похоже, всю пыль с поля собрала. Хоть раз карбюратор-то чистила или нет? Видишь — бензин не поступает.

Марья перестала задираться, ворчание пария ей все больше и больше нравилось.

Парень прочистил карбюратор, поставил его на свое место, и через какую-то минуту мотор взревел, окутав их обоих густым дымом.

— Готово. Теперь можно и знакомиться. Сергей.

— Марья.

— Откуда?

— До этого считалась сявалкасинской.

— Соседи. Где работаешь?

— В магазине.

— Ха! Главная по водке.

— Нет, главная по соли. Целый амбар навален. Хочешь, приезжай.

— Что ж, может, и заеду. С тебя причитается сто грамм.

— И полкило не жалко.

Проверив, не ослабло ли привязанное к заднему сиденью ведро с малиной, Марья оседлала свою вновь ожившую машину и тронулась. Сергей, должно быть, долго глядел ей вслед: это она чувствовала, в этом была уверена. А еще, задним числом, она теперь корила себя за то, что так заносчиво и, в сущности, глупо разговаривала с парнем. Парень, по всему видать, хороший, надо бы малиной его угостить, а она даже спасибо не сказала.

Сергей прикатил в Сявалкасы на другой же день. И на третий, и на четвертый… Марья тоже выискивала самые разные предлоги, чтобы лишний раз съездить в леспромхоз.

Недолгой была эта первая любовь. Сергея перевели в один из северных леспромхозов, и он уехал. Уехал и как в воду канул: ни одного письма, ни одной строчки. Временами Марье думалось, что его напугала ее беременность. Но уж очень горькой была эта мысль, и ей хотелось думать, что причина была какая-то другая, хотя этой причины она не знает и по сей день.

Сегодня она опять видела Павла — они с Володей стояли у колхозного правления, — и он ей опять показался чем-то похожим на Сергея. Даже, пожалуй, больше, чем тогда ночью, когда она и разглядеть-то парня толком не смогла.

Марья скатала снежок, кинула им в ребят, а сама спряталась за ветлу. Парни тоже начали кидать в нее снежками, но они попадали в ветлу, а Марью не задевали. Павел с Володей, постепенно приближаясь, подошли совсем близко, и тогда Марья, выбежав им навстречу из своего укрытия, взяла целые пригоршни снега и кинула его прямо в лица ребятам. Еще, еще. Володя в конце концов убежал, а Павел и с места не тронулся. Лишь прикрыл лицо ладонью. А потом как-то изловчился, схватил Марью под мышки и поднял.

— В снег ее! В снег бросай! — послышался голос мужа.

Похоже, за баловством Марьи он следил с правленческого крыльца уже давно. И сейчас со смехом подбежал к Марье, залепил ей все лицо снегом и убежал назад. Марья все же настигла его и тоже забросала снегом…

В сенях раздался стук защелки, шарканье ног. Впустив за собой волну сырого весеннего воздуха, в избу вошел Трофим Матвеевич.

— Что так долго? Собранье, что ли, затянулось?

— После собранья звонил на станцию насчет вагонов. Обнадеживают, может, завтра же и найдут.

Марья вся собралась, насторожилась.

— Кого пошлешь?

— Сам хочу ехать.

Марья и виду не подала, что решение мужа ее обескуражило. Она с сочувствием взглянула на Трофима Матвеевича и спокойно сказала:

— Сев надвигается, а ты будешь сам где-то таскаться — что за необходимость… Вон, кум Виссар куда свободней. Он и съездит. Доверить тоже можно: как-никак парторг.

— Под его началом трактористы. Тоже глаз да глаз нужен.

— Ну уж незаменимый! Да что он умеет-то? Ремонтировать? Нет, сами они без него ремонтируют. Найди ему замену, и все дело. Вон Павел на целине бригадиром работал — его и назначь временно. Небось справится.

— Да ведь как довериться человеку, которого еще как следует не знаешь? — Трофим Матвеевич пристально поглядел на Марью, словно бы хотел сказать: что-то ты за этого Павла уж очень хлопочешь.

— Гляди. Мне-то что. Я только хочу, как тебе же лучше.

Пока муж мыл руки, Марья поставила на стол сыр, яйца, разожгла самовар.

— Выпьешь?

— Нет, нынче не буду.

— Тогда садись, ешь.

— Поесть-то я поем… У нас картошки сколь пудов будет?

— Своей? — Марья сделала вид, что ничего не знает.

— Конечно же, не соседской.

— Пудов сто двадцать. Не вешала.