Но вот в доме Павла погас огонь, прошла еще минута, щелкнула калитка. Санька затаился под ближней ветлой. Павел с Аннон вышли на дорогу и зашагали вниз по улице.

Постояв еще какое-то время под ветлой, Санька прямо огородами пошел на свою улицу.

Тихонько, чтобы не разбудить отца с матерью, залез в погреб, набрал медовухи. Она была ледяной, но до того ли тут, чтобы ее подогревать! Словно выплеснутая на каменку, с шипением прошла по горлу медовуха. Санька захмелел и пошел в клуб.

В клубе как раз кончался концерт. Начались танцы. Санька немного потанцевал с девушками-артистками из леспромхоза. Когда, танцуя, проходил мимо игравших в шахматы Павла и Володи, делал вид, что очень занят разговором со своей партнершей и потому не видит друзей. Старался он, наверное, зря: Павел с Володей были так углублены в игру, что вовсе и не замечали танцующего Саньку.

И тогда он подошел к гармонисту, положил руку на мехи и, дождавшись, когда гармошка смолкнет, нарочно громко, чтобы все слышали, заказал «цыганочку».

Плясал он один, никого не вызывая в пару, плясал с мрачной исступленностью, словно кому-то что-то хотел доказать. Глаза его смотрели только на пол и на свои ноги, выделывающие замысловатые коленца. Плясал до тех пор, пока не сдался гармонист. И тогда, по всегдашнему обычаю, отвесив гармонисту поклон, опять же у всех на виду размашисто зашагал к двери и захлопнул ее за собой так, что висевшие на стене лампы слегка подпрыгнули и, словно передразнивая кого-то, на секунду высунули длинные языки пламени.

В тот вечер Санька в клуб больше не возвращался.

Всем бы хорош парень: красивый, кудрявый, веселый. Про таких говорят: с ним не соскучишься. Но уж очень легкомысленный этот Санька, непостоянный, волн у парня нет, твердой мужской воли. И давно бы надо остепениться, а он все еще держит себя этаким юнцом-молодцом.

Когда работал в леспромхозе, то нередко бывало и так, что в одни вечер провожал он кудрявую, как и сам, технорука Нину Шурупову; в другой — кассира Лену Леснову.

Он не видел ничего плохого или тем более зазорного в том, чтобы нынче обнять и поцеловать одну, а завтра — другую. А девчонки тоже сами липли к нему, как мухи на мед. Красив парень! И не просто устоять перед ним. Девушки знали Санькино непостоянство, ревновали его, ссорились друг с другом. А Саньке хоть бы что, Саньке все трын-трава.

Была у него еще и третья зазноба — заведующая фельдшерским пунктом в Сявалкасах Лида Пакетова. Должно быть, желая понравиться Саньке больше других девушек, Лида красила свои волосы то перекисью водорода, то хной.

Все три девушки хорошо знали друг друга, знали, за кем и какие водятся слабости и изъяны. Они не знали одного: какую из них предпочитает Санька. Замирают их сердечки, когда в хороводе ли на летней улице, в клубе ли они услышат Санькин голос, увидят его в лихой «цыганочке».

А сам Санька смотрит на их переживания-страдания спокойно, почти равнодушно, сам Санька ничем не показывает, что девчонки ему нравятся. Вижу, мол, что вы от меня без ума, а я парень добрый, обижать никакую из вас не хочу — вот и гуляю с вами со всеми; обязанность, конечно, не легкая, да что поделаешь…

Когда человеку заваливает за шестьдесят, он на все вокруг начинает глядеть как бы другими глазами. Он и на землю, по которой ходит, глядит в эти годы не только как на кормилицу. Да, она кормила и все еще кормит, но она же и примет его на веки вечные. После шестидесяти руки просят посошок, а ноги начинают считать шаги. А родители Саньки уже давно перешагнули за шестьдесят. Говорят, не сношенька, а ее дитя омолаживает стариков. Кто же и когда их омолодит?!

И пиво, сваренное специально для свадьбы, спенилось на будничных пьянках, и полы, которым бы надо гнуться от лихой пляски подружек невесты и товарищей жениха, тихо затоптались ногами Санькиных собутыльников; шюльгеме, бусы и тухья[16] свадебных свах тоже еще не вынимались из сундуков; и скоморох — обязательный гость на свадьбе — не заложил собачью шкуру в преющий навоз, чтобы потом натянуть ее на барабан; и отец не посидел на подушке невестки, и мать не надела дареного ей платья.

Не понять, что происходит с Санькой в последнее время. То каждый день во хмелю, то неделями не берет в рот хмельного. То хороводится с девушками, то поглядывает на них свысока и ни к одной не подходит. Пора, давно бы пора остепениться парню — ведь не восемнадцать и не двадцать лет! Правда, в одной пословице говорится, что у кого-то темечко становится твердым к пятнадцати годам, а у кого-то только к двадцати пяти.

А может, и есть причина тому, что парень в последнее время стал сам не свой; дыма без огня не бывает.

В том-то н дело, что есть причина. Переменился Санька после новогоднего праздника.

Если бы вы знали, как встречают в Сявалкасах Новый год!

С самого утра на гору под названием Пустой лоб начинает стекаться народ. На макушке горы стоят, покрытые инеем, как невесты в подвенечном наряде, четыре плакучие березы. Глядишь снизу, с конца улицы, на эти березы, и кажется, что вершинами они тянутся к самым облакам. По летам здесь, под березами, гудит хороводный круг, до утренней зари перешептываются и милуются влюбленные парочки. В светлые лунные ночи на белой коре берез появляются вырезанные ножом имена. Деревья растут, и, словно написанные чернилами на промокашке, буквы становятся крупнее и постепенно расплываются. Время стирает старые имена, добавляет новые. Березы эти сявалкасинцы зовут Березами любви.

Сюда же, под березы, собираются люди и на Новый год. Молодые — в ожидании нечаянной радости, старые — поглядеть на молодых и вспомнить прошлое. Кто приходит с санками, кто на деревянных коньках, кто со скамейкой, лукошком, а то и корытом, один тащит на веревке обледенелое снизу лукошко, другой — такое же обледенелое корыто или скамейку. Семейные не ленятся затаскивать и сани-розвальни. Звенит гармонь, звенят в морозном воздухе песни, раздается смех — такие праздники не обходятся без скоморохов. Звенит, гудит Пустой лоб, вихрем несутся с горы санки и ледянки, ухарски гикают ребята, радостно взвизгивают девушки.

Бывает, что розвальни опрокидываются на середине горы и все, кто набивается в них, летят в белопенный снег. Какая тогда подымается кутерьма, сколько крика и визга! Но вот один встал, другой, отряхнулись от снега и — опять потащили сани на гору.

Незабываемый праздник! Кому хоть раз пришлось его праздновать — будет помнить всю жизнь.

Вот и Саньке нынешний Новый год остался памятным, как ни один другой праздник.

Пришел он на Пустой лоб с обшитыми лубом санками. И, конечно же, острые озорные глаза парня сразу заметили под березами стоявших кучкой девушек. Санька направился к ним.

— Ну, синички, садитесь, прокачу!

— Лиду Пакетову прокати, — выкрикнул кто-то из девчонок.

— И ее, и тебя. Места хватит. Давайте, давайте смелее.

— Анка, иди, — девушки вытолкнули вперед Анну.

— Иди, иди, Анка, — позвал ее и Санька.

Не очень-то охотно садились девушки в Санькины санки потому, что многие из них уже знали: озорной парень этот имеет привычку, пока сани катятся вниз, сбрасывать их одну за другой.

Анка то ли не знала Санькиных причуд, то ли хотела показать, что она не робкого десятка, только не раздумывая подошла к Саньке и уселась с ним рядом.

Санька оттолкнул сани, и они, набирая скорость, помчались вниз. Парень обхватил девушку — а как же, чтобы не выпала из саней! — и все плотнее и плотнее прижимал к себе. Та пыталась вырываться, но Саньке все же удалось и раз, н два поцеловать ее.

«А ведь она — красивая! — сделал для себя открытие Санька. — И как это я до сих пор ее не замечал…»

А Анна, как только сани остановились, сразу же выпрыгнула из них. Санька заметил, что в глазах у нее стоят слезы. «Наверное, от ветра, — подумал Санька, — Не будет же девушка убиваться из-за того, что ее поцеловали». А пока он так думал, возбужденная, раскрасневшаяся Анка шагнула к нему и отвесила две, — должно быть, по одной за каждый поцелуй — звонкие пощечины.