сон 5

«Сад не выглядел заброшенным. Заросшим и только. Пышно раскинулись ветки декоративных кустарников, невысокая сирень еле слышно шуршала сердечками листьев. Бетонные плиты дорожки сильно потрескались, но форму еще сохраняли. По краям от нее цвели нежные, похожие на крупные колокольчики растения — розовые, лиловые, красные, вперемешку с ними флоксы, фиалки, и еще какие-то мелкие, белые. Высокие упругие стебли лилий чередовались с зарослями календулы, дикого мака и садовой гвоздики. Повсюду разрослись великолепные кусты роз, одурманивающие тонким ароматом свежести. Они привлекали внимание шмелей тяжелыми шапками алых, абрикосовых, желтоватых и бордовых цветов. А еще здесь росло много сорной травы: вытянутых гроздьями и пучками узких стрел и разлапистых листьев. Вперемешку с культивированными растениями буйно поднимались соцветьями, венчиками, бутонами полевые: ромашка, чистотел, незабудки, куриная слепота, лопухи.

Воздух звенел, разбиваясь на множество составляющих звука. Жужжание пчел, стрекот кузнечиков, гудение и треск — то закладывали крутые виражи стрекозы, маневрируя на прозрачных, блестящих на солнце хрустальными гранями крыльях, с крапинками золотого, зеленого и красного, шуршание жуков в высокой траве, шепот ветра. Именно звуки превращали сад в мир в мире, окутанный таинственностью, волшебством, тайной.

Среди кустарников великанами поднимались деревья: старые, кряжистые и совсем молоденькие, с тонкими, хрупкими стволиками. Первые — вздымались над зеленой поляной, величаво раскинув тяжелые и ломкие ветви, усыпанные зелеными плодами. Вторые — жадно тянулись вверх, к свету, и их узкие веточки с бахромой из золотисто-зеленой листвы, казалось, едва ощутимо дрожат от натуги, пытаясь прорваться, пробить дорогу к жизни под голубыми небесами.

Голубая ель с высохшим нижним рядом колючих лап, была самой высокой. С толстым стволом, проплешиной у корней и солидным участком тени, в которой ничего не росло. На верхушке ели висели маленькие шишечки, зеленоватые или коричневые с краснинкой. Отчего-то именно ее облюбовали мелкие пичуги. Прятались среди иголок от любопытных взглядов и голодных хищников. Их веселые, заливистые песни трелями разносились по всему саду.

Дом был почти незаметен среди этого буйства красок и смешенья форм. Простенький, деревянный, покрытый зеленой краской, с резным палисадом, уютный и по-домашнему привлекательный. К одной из стен плотно прислонены железные прутья метра три в длину. Изогнутые и широко, в виде каркаса, по периметру врытые в землю, они предназначались для виноградника, что густо оплетал его светло зеленой массой. В беседке стоял стол, несколько стульев и висела на крюке старая керосиновая лампа.

Солнце не пекло, лишь слегка припекало. Просвечивало между виноградными листьями, складывая пазлы круглых пятачков света на поверхности клеенки. По старому, выцветшему пластику скатерти плясали забавные человечки, крепко схватившись за руки. Ведь были же когда-то такие рисунки…

Легкий ветер трепал свободно болтающиеся концы клеенки, пытаясь закинуть их на столешницу. На ней стояла чашка. Белая, с тонкой золотой полоской и сколотым краешком. Внутри небольшое количество мутной жидкости и плавающий маленький лист. Выглядело так, как если бы чашку забыли на столе накануне вечером. Трогательная, очень домашняя картина случайно подсмотренной бытовой сцены отдыха на природе. Вот только не оставляло ощущение, что чего-то в этой пасторали не хватает. Мирная тишина окутывала тяжелым ватным одеялом. Становилась все более густой и насыщенной, а звуки смолкали, будто бы гасли, сходя на нет. Словно ниоткуда возникло чувство напряженности. Неестественности. Словно звонко, как будто что-то лопнуло, раскалывался на глазах знакомый мир.

Вдруг, начинает проступать то, на чем раньше взгляд не останавливался. Серая, мутная дымка, накрывающая все вокруг. Тончайшие, как волоски трещинки, извилистыми путями рассекающие чашку. Налет жирной, коричневатой пыли на скатерти, стульях, на поручнях палисада. Оказывается, дом проседает: прогибается его крыша, крошатся мелкой пылью доски, а краска почти везде сползла, закрутившимися в спирали полосками. Ставни перекошены, убого висят, чуть покачиваясь, под порывами резкого ветра.

Эти открытия не пугают, но вызывают легкую оторопь и нехорошие мурашки по спине. Аккуратно, чтобы ненароком не обрушить что-либо в неожиданно открывшемся царстве тлена, отходишь назад и невольно задеваешь рукой ржавый прут. На плече остается длинный, смазанный коричнево-красный след. Сердце начинает стучать быстрее и быстрее, пока не начинает колотиться прямо под горлом. Кто это?

Человек стоит спиной к дому, одетый в серую толстовку и штаны, несмотря на жару. На его голове капюшон. Зачем? Он неподвижен, его силуэт четок и ясен.

Медленно подходишь, с опаской и внутренней дрожью, которую не в состоянии объяснить. Что естественнее, стоящего на дорожке сада человека? Что неестественнее кого-то в этом заброшенном, разрушенном мире? Остановившись в нескольких шагах, измученно сглатываешь, шепчешь пересохшими от волнения губами: «Эй!»

Он легко поворачивается, и все что ты видишь — большие, чуть навыкате влажные глаза навьи».

21 глава

Янат резко открыл глаза. Сердце билось как бешенное, в боку кололо, на переносице и под носом выступил пот. Он приоткрыл рот и жадно дышал, словно глотал прохладный воздух, бессмысленным взглядом таращась вверх. Постепенно в глазах Яна появилось осмысленное выражение. Он сел, держась руками за борта лодки, и столкнулся взглядом с задумчивой Муссой:

— Кошмары? — скорее утверждая, чем, спрашивая, поинтересовалась она.

Янат мотнул головой и провел ладонью по лицу и волосам, чисто механически отмечая, что они слиплись от пота:

— Я не верю, что ты не пытаешься влезть в мои мысли. — Резко произнес он.

Навья помолчала, потом ответила ровным, без эмоций голосом:

— Это не я снюсь. В твои сны вмешивается сама земля, говорит, но ты не понимаешь о чем. Она уже многих человеков свела с ума. Чем настойчивее звучат речи, тем яростнее придется бороться за рассудок. Хочешь остаться собой, разгадай ее загадки.

Янат глубоко вздохнул, снова провел рукой по волосам, взлохмачивая их. Отросшие завитки защекотали шею:

— Мы долго будем здесь сидеть? — Спросил он, поднимаясь на ноги и перешагивая через борт лодки. Теперь его ноги стояли на гладкой скальной породе.

Они еще вчера добрались до тупика. Конца пути. Их ждали чуть вытянутое по форме озеро и каменистый, пологий берег, да еще скудное освещение, настолько тусклое, что Ян едва различал руки. Навья сказала, что перед всплытием ей необходимо отдохнуть и настроиться, почувствовать верхний мир. Прошло еще два отрезка сна, но она по-прежнему медлила. С едой стало совсем плохо и Ян, который давно неважно себя чувствовал, потихоньку начал звереть. Его терзали невыносимые мысли о том, что, находясь в относительной близости от поверхности, где их наконец-то ждет нечто больше бесконечных тоннелей, водорослей и тишины, он не может ровным счетом ничего поделать, пока его спутница не решит всплывать.

Они спали в лодке, которую совместными усилиями выволокли на берег. Тупик, по словам Муссы, являлся совершенно пустынным и безжизненным местом, потому безопасным. Навья подолгу сидела на берегу и смотрела в воду, а Ян, изнывающий от безделья и скуки, часами разглядывал ее смутно угадываемый силуэт. Сегодня, после кошмарного сна, его терпение иссякло, но одновременно с этим он понял причину задержки. И хотя Ян жадно стремился наверх, он не мог не признать, в его душе тоже таится страх перед неизвестностью. Здесь, в тоннелях все относительно просто и понятно.

— Мусса, — позвал он навью. Навья не пошевелилась и на обращение не ответила.

Аборигенка успела отойти к воде и теперь смотрела на нее, усевшись на корточки и обхватив колени руками. Ян, у которого ночное зрение таким хорошим не было, осторожно переступая по камням, подошел к ней и присел рядом: