— Ты помнишь Ингу? — спросила она.

Отец откинулся в кресле и прищурился. Его пальцы постукивали по столу, по ту сторону экрана, а Янат по эту, почувствовала в его движениях и мимике воинственный настрой. С чего вдруг, интересно? Он всегда показывал свое отношение к ее профессии однозначно — внешним неодобрением.

«Риски слишком высоки», — как-то сказал он, — «а ты мой ребенок. Мне просто не может быть все равно». Но, тем не менее, в эту часть ее жизни отец не вмешался ни разу:

— Вы около года не работаете вместе. До этого она шесть лет была твоей напарницей.

— Да. Мне сказали, что месяц назад Инга пропала во время экспедиции.

— Ага, — в голосе отца Янат с удивлением услышала неприкрытый сарказм, — помниться, раньше тебя ее судьба особо не волновала. Вы плохо расстались. Она избегала общения. Контактер, по ее же мнению, не может быть совсем без «башни». И дороги ваши из-за такой мелочи разошлись. Все это ты рассказывала мне спокойно, равнодушно и с эдакой гадкой ухмылочкой. И вдруг, ее жизнь в одночасье стала тебе небезразлична?

Янат смутилась, начала было оправдываться, прежде чем почувствовала подвох и оборвала себя:

— Все же шесть лет рядом что-то да значат, пап. Мы же какое-то время были подругами и какого черта? Я что, должна плюнуть, растереть и забыть? Эээ…стоп! Хватит ловить меня на живца. — Она насупилась и скрестила руки на груди, — Я уже достаточно большая девочка, чтобы объяснять мотивы своих поступков. В общем, дело обернулась так. Два дня назад меня вызвал Кривленко, сказал, я получаю новое задание. Вхожу в состав одной внеочередной экспедиции, чья цель найти не только Ингу, но других пропавших при таинственных обстоятельствах людей. К тому же там проводятся обширные научные изыскания, программа рассчитана на много лет. Опыты ассимиляции, контакты. Все мое.

— Планета давно изучается, говоришь? Плюс расследование несчастных случаев? В чем подвох? — внезапно голос отца стал очень напряженным, а в его взгляде (нет, не может быть) Янат разглядела хорошо скрываемый страх.

— В планете. Навь.

— Нет, — сухо и совершенно без эмоций произнес он.

— Я…

— Нет, — перебил отец, и его губы на мгновение сжались так плотно, что превратились в линию, — я приложу усилия и задействую все свои связи, чтобы ты туда не полетела.

— Ты не можешь! — Ее горячей волной накрыли гнев и раздражение. Янат сдержалась и не сорвалась на крик, но голос ее зазвучал ломко, — это моя жизнь! Мне уже тридцать. Пора бы смириться с тем, что по всем законам я сама вольна принимать решения. Папа, я не совета у тебя прошу. Я ставлю тебя перед фактом!

— Нет, — грубо и окончательно.

Вдруг, ее осенило. От понимания и ярости по коже волной побежали мурашки:

— А что ты сделаешь? — тихо спросила Янат.

Отец молчал, но она видела, как от напряжения побелели костяшки его пальцев.

— Пожалуйста, — выдавил он. Но Янат не хотела ни компромиссов, ни доводов логики. Когда на нее давили, ей срывало крышу:

— Что сделаешь? — сердито выкрикнула она, — отдашь ученым? Запрешь в лаборатории? Опять? Почему такая реакция, папа? Я связалась с тобой, чтобы ты помог мне, а не выкручивал руки. Кривленко лгал мне в глаза, говоря о поездке, как о ничего не значащей прогулке под луной. И я впервые видела, чтобы кто-то так откровенно изворачивался, обходя острые углы вопросов. Что там? Что такого страшного находится на этой планете?

сон 2

Вечер подкрадывается, словно большая кошка, тихо ступая мягкими лапами. Наплывает серебряной дрожью воздуха, лиловыми и розовыми тенями. Первые летучие мыши с пронзительным писком покидают чердак и пикируют мошкару в воздухе. От вьющейся по забору розы, чьи бутоны почти полностью закрыли собой сетку, разливается сладкий аромат. Сейчас, на изломе дня, когда остывающая земля отдает свой жар, насыщенный запахами: цветов, травы, ягод, сухой пыли, куриного помета и едва уловимый сырости, он особенно чувствуется.

Тем временем, еще недавно прозрачные и легкие тени, вбирая черноту, становятся плотными и тяжелыми. Дымка над крышами, расцвеченная золотистым сиянием тускнеет, а небо… оно еще сияет пронзительно глубокой синевой и выглядит гладким, как след от утюга на простыне.

Стремительно накатывает сумрак. Торопливо, давясь углами, поглощает улицу, дома, деревья. Последние розоватые блики на скатах крыш ярко вспыхивают и гаснут, уступая право царить ночи. От реки волной холода приходит сырой воздух, и на улице становиться неуютно. Хочется укутать плечи шалью или набросить кофту.

Небо, тем временем, меняет цвет, становясь антрацитовым. Как благодатное черноземное поле, на которое звездный пахарь щедрой рукой вот-вот кинет пригоршню алмазов. Бледная, почти белая луна, с кляксами на изнеможенном челе, неторопливо выплывает из облаков. Она круглая и яркая. Прореха на занавеске, сквозь которую лучиком бьет цыплячье желтый свет.

Мир вокруг волшебным образом изменяется. Тухнут краски, уходят цвета, но вместе с тем на место жаркой и пыльной солнечной реальности приходит другое настоящее. Мрачное, загадочное но, как ни странно, уютное.

Лягушаче-жабий хор дружно начинает песнь песней. И постепенно, то, что казалось лишь раздражающим шумом, приобретает неожиданное очарование. Каждый певец обладает своим неповторимым голосом: один квакает тихо и хрипло, другой пронзительно, надрывно, добираясь до самой высокой ноты.

Но вот где-то мяукнула, зашипела, а потом коротко рявкнула кошка. Сразу же всполошились, залаяли собаки. Беспроводной телеграф сообщений подхватила одна — другая — третья и понесло, понесло в сторону. Вскоре слышно лишь отдельное ваф-ваф, хриплое и ленивое. Затем пропадает и оно. Словно тонет во всеохватной темноте.

И тут вспыхивает маленький желтый огонек. Лампочка во дворе. Черные листья винограда окружают ее словно лавровый венок, венчающий голову мудреца.

Решетка беседки, сделанная из простой проволоки и узких, проржавленных труб, слегка прогибается под тяжестью виноградной лозы. Виноградник хорошо разросся здесь, полностью заплел проволоку и превратил неприглядную конструкцию в зеленое волшебство. Его крупные кисти, густо улепленные мелкими красно-черными ягодками, свисают с нее, мерцая под светом лампы подобно изысканным драгоценностям. Листья узорной вышивкой густо ложатся на сетку, практически закрыв небо над беседкой, а дрожащие зеленые усики отбрасывают длинные таинственные тени. Виноградная лоза пахнет терпко. Кисло и терпко. От этого запаха щиплет кончик языка и появляется сладкий привкус во рту.

В лягушачий хор, тем временем, вступают сверчки. Их смычки взрывают монотонность звучания, добавляя очаровательную нотку баловства и грусти, превращая мелодию в самую настоящую песню ночи. Успокаивающую, расслабляющую, умиротворяющую. От реки снова тянет холодом, к запахам речного ила и сырости примешивается что-то пока еще плохо уловимое, но знакомое.

В палисаднике с легким хлопком открываются бутоны лунника. Огромные плафоны лимонного цвета едва слышно шелестят в призрачном, серебряном воздухе. Плотно свернутые бутоны прямо на глазах разворачиваются, являя чудо из чудес — мохнатую, нежную сердцевинку.

Около лампочки эскадрилья мотыльков круг за кругом заходит на сближение с маленьким желтым солнцем. Самые безрассудные, те, чьи инстинкты влекут к смерти сильнее других, бесстрашно бросаются прямо к раскаленному стеклу и обожженные, хрупкой невесомой оболочкой падают вниз. Немногие выжившие приходят в себя и вновь, как солдаты камикадзе, раз за разом повторяют самоубийственный путь.

Воздух наполнен ароматами, заставляющими горло сжиматься от восторга, в предчувствии чего-то неотвратимого, но чудесного. Сердце сильно бьется, словно призывает сознание прорваться сквозь неосознанный страх перемен, взывая к спрятанному внутри авантюризму.

В тот же миг налетает мощный порыв ветра, который шумно треплет верхушки старых тополей растущих по-над рекой. Он летит над полями кукурузы, гонит волны по глади озера, баламутит воду в реке и заставляет собак тихо подвывать в будках.