– Не налезли, что ли?

– На теплые носки не налезли, а в других холодно будет.

Николай Николаевич суетился, стараясь скрыть неловкость. Занятый собой, он не заметил перемены, происшедшей в настроении дочери, не заметил, что она идет в своих сапогах, не заметил, что она спустилась с взрослого высокого каблучка на свой маленький каблук неокончившегося детства.

Марат не опоздал. Надя увидела его издалека и, оставив отца одного разглядывать вывеску газеты «Известия» над крышей прямоугольного серого здания, быстро пошла навстречу вожатому.

– Здравствуй, Надюш, – сказал он со своей всегдашней доброй и чуточку усталой улыбкой и слегка обнял рукой за плечи и тут же отпустил.

– Здравствуйте, – виновато склонилась перед ним Надя. – Только я не одна, а с папой.

Марат был в модной замшевой куртке с меховым воротником, в коричневых, в крупный рубчик вельветовых штанах с пряжками-шпорами и в мохнатой, наползающей на уши кепке с длинным козырьком. На плече небрежно держал спортивную сумку. Роста они были одинакового, и издалека могло показаться, что встретились сверстники и сейчас пойдут в кино.

– Да? – спросил Марат. – А где же он? – И оглянулся по сторонам.

Девочка кивком головы показала назад. Марат легко отыскал Николая Николаевича среди нескольких человек, остановившихся перед памятником Пушкину.

– В шляпе, с газетой? – тихо спросил он.

– Да, – тихо ответила Надя.

– Вот и хорошо. Познакомь меня с ним.

И Надя не смогла уловить в его словах ни огорчения,, ни радости. Интонация была нейтральная.

Николай Николаевич тщательно изучил все восемь букв вывески газеты «Известия» и перевел взгляд на вывеску кинотеатра «Россия».

– Папа, познакомься, – сказала Надя, подходя с вожатым.

– Рощин, – охотно назвал он себя, протягивая руку и пожимая мягкую, словно бы тоже замшевую, ладонь.

Вожатый не понравился ему. Он показался каким-то плюшевым, вкрадчивым, опасным. А насмешливые глаза и ироническая улыбка совсем расстроили отца Нади. Перед насмешниками он всегда сникал. Вот и сейчас у него вырвалось совсем не то, что он собирался сказать:

– Надюшка писала из Артека, что вы окончили ВГИК. Вы не хотели бы работать у нас на телевидении?

– Спасибо, – очень вежливо отклонил предложение вожатый. – У меня есть работа.

– Я не буду вам мешать, – помахал смущенно рукой в воздухе Николай Николаевич, будто изображал полет голубя. – Вы разговаривайте, а я постою с Пушкиным, пока Надя не освободится.

Марат улыбнулся. Они сошли по ступенькам на нижнюю террасу, молча миновали занесенные снегом чаши фонтанов и цветочные клумбы.

– Ну, рассказывай, – предложил вожатый, – как живешь, учишься, бережешь артековские традиции.

– Учусь хорошо. И традиции тоже берегу. Помните, у нас заповедь была в КЮДИ, что каждый член клуба обязан по возвращении домой организовать такой клуб у себя в школе. Я организовала. И меня опять избрали президентом. Занятия проводим в музее Пушкина и в ГТГ.

– А что такое ГТГ?

– Государственная Третьяковская галерея.

– Никогда бы не догадался, хоть живу рядом. Привык: Третьяковка и Третьяковка. Ну, и много занятий прошло?

– Четыре. Нет, пять: «Общее знакомство», «Художники Абрамцевского кружка», «Египет и Древняя Греция», «Готика, Ренессанс и барокко», «Мода от шкурки до поп-арта».

– Ребята охотно посещают занятия клуба?

– Из нашего класса примерно половина всегда бывает и из других классов приходят.

– А следующие какие темы?

– Я наметила восемнадцать пунктов: импрессионизм и нео…

– Стоп, Надюш, – сказал Марат. – Мы попали с тобой в неверный тон. Я больше не вожатый. Я просто очень рад тебя видеть. Здравствуй, Надя! – Он засмеялся.

– Я тоже просто. Мне нравится, как вы меня называете, – тихо добавила она.

– А как я тебя называю? – удивился вожатый.

– Ну, вы сами знаете, как.

– Надюш, – повторил он. – Надюш… Что ты рисуешь сейчас, Надюш? Ужасно хочу увидеть твои новые рисунки.

– «Войну и мир» почти закончила.

– Ого! Неплохо звучит. В хрупкой фигурке московской школьницы слышен могучий голос Льва Толстого, – добродушно сказал Марат.

– Я хотела сказать…

– Не оправдывайся. Дерзость не нуждается в оправдании своих поступков.

У ступенек, ведущих к главному входу в кинотеатр «Россия», они повернули и пошли назад. Фигура отца маячила у выхода из сквера, наполовину скрытая пьедесталом памятника. Надя сместилась на дорожке влево к самому краю, чтобы совсем его не видеть.

– А у меня сегодня большой день, – неожиданно по-ребячьи похвастался Марат и бережно похлопал рукой по сумке на плече, – «Мастер и Маргарита» вернулась из переплета.

– Вы отдавали в переплет журналы «Москва»? – поинтересовалась Надя.

– Да… Читала?

– Нет, но я знаю. Папа приносил, читал. Ему давали на одну ночь.

– А ты не читала? Имей в виду, можешь у меня взять.

– Спасибо. Как-нибудь возьму, когда можно будет, – сказала Надя.

– Да ты что? – остановился вожатый. – Не можно, а нужно! Не когда-нибудь, а сейчас. Твое будущее – книжная графика. Насколько мне известно, и отец твой так считает. Ты должна много читать.

Он сбросил сумку с плеча, рывком распустил шнурок. Надя продолжала испытывать недоверие к роману, в котором коты стреляют из пистолетов и чинят примусы, но, подчиняясь вожатому, она взяла книгу с радостным волнением.

Отец Нади, пока она прогуливалась по дорожкам сквера с вожатым, стоял за памятником Пушкину так, чтобы самому не торчать на виду, а их хоть краем глаза видеть. И оттого, что Надя все время смещалась, чтобы загородиться от отца памятником, и Николаю Николаевичу все время приходилось смещаться. И он делал эта суетливо, боясь потерять из вида дочь и вожатого. И, глядя издалека на них, он чувствовал, что теряет дочь, свою Найдан, Надежду. Если бы этот замшевый модный пижон понимал, что для Николая Николаевича дочь – это не только дочь, но и ученица, теория, методика воспитания юных художников, его самый главный аргумент в споре с обычными художественными десятилетками!

Надя не родилась с фломастером в руке. Она начала, как и все дети, с «головоножек». Это домашнее слово изобрел отец. Оно означало детское творчество периода, когда дети рисуют ноги у человечков растущими прямо из головы.

Надя изрисовывала своими головоножками все коробки из-под ботинок, всю бумагу, которая ей попадалась. Она уже знала буквы, а головоножки, к огорчению Николая Николаевича, все оставались головоножками. Только она стала их теперь подписывать, как делал ее отец на своих рисунках и картинах. Девочке попались «Тувинские сказки», которыми очень дорожили отец и мама. И поэтому Надя очень постаралась, рисуя на титульном листе этой книги. Она изобразила двух головоножек, а рядом с ними красный первомайский флажок, звезду и старательно вывела печатными буквами свою фамилию – засвидетельствовала авторство. Буквы в строчке стояли нетвердо, некоторые перескочили, и вместо «Н. РОЩИНА» получилось «Н. РОНИЩА».

Этот рисунок периода головоножек сохранился только благодаря тому, что был на книжке и Николаю Николаевичу не хотелось резинкой развозить по титульному листу разноцветные карандашные штрихи дочери.

Отец много занимался с Надей, читал ей книжки, смотрел вместе с ней рисунки художников, учил ее держать карандаш, фломастер, кисть. Но из всего этого выходили человечки, у которых ноги росли прямо из головы. Головоножки приводили Николая Николаевича в отчаяние. Наде уже исполнилось пять лет…

В это время Рощины жили большой семьей в доме дедушки, преподавателя консерватории и актера Большого театра. Тетя Марина встала поздно, вышла к столу в халате и косынке, из-под которой выбивались алюминиевые бигуди. Настроение у нее было плохое, лицо мрачное. Она собиралась молча выпить свою чашку кофе и уйти. Но напротив сидела Надя, и у тети Марины появился интерес к завтраку.