Прошло совсем немного времени, и отец не только стал поджимать ноги, но и сделался подмастерьем у дочери. Надю приняли в изостудию Дворца пионеров. Ребятам, занимавшимся в изостудии, надо было изготовить шесть панно для культурно-промышленной выставки в Генуе. Этими картинами главный художник всех панорам Рождественский собирался украсить павильон «Советское образование». Это была большая, ответственная работа, и Николай Николаевич пришел вместе с Надей во Дворец пионеров – помогать. Он принес фарфоровую ступку, пестик. Он растирал краски, намазывал углем суровую нитку, помогал и дочери и другим ребятам.

В изостудии все были маленькие, неопытные. Николай Николаевич суетился и в порыве педагогического вдохновения слегка пригибался, чтобы не слишком выделяться среди ребят. День был солнечный, окна в мастерской большие, сплошное стекло. На мольбертах играли солнечные зайчики, и Николай Николаевич, радостно и возбужденно снующий по мастерской, носил на лысине солнечный зайчик.

Надя решила изобразить Дворец пионеров, все его солнечные лестницы и переходы, населенные сказочными героями. Отец помогал ей и делом и советами. На третий день Николая Николаевича вызвала в коридор Лидия Львовна Устинова, педагог изостудии.

– Николай Николаевич, вас просит зайти директор Дворца пионеров.

– Зачем?

– Не знаю.

Рукава рубашки у отца Нади были закатаны по локоть. Он был возбужден, энергичен, счастлив, что дочь выполняет такой важный заказ. Ему не хотелось уходить.

– Я попозже зайду.

– Нет, сейчас.

Директор Дворца пионеров, не глядя в лицо отцу Нади, сказал:

– Николай Николаевич, вам не надо оставаться в мастерской с ребятами. Некоторые родители недовольны.

– Почему?

– Вы помогаете своей дочери рисовать, а здесь Дворец пионеров. Заказчика интересует детское творчество.

– Я помогаю проводить Наде только прямые линии, то, что делает подмастерье. Она мастер, а я подмастерье, понимаете?

– То есть как?

– Речь идет об элементарных технических трудностях. Я всего лишь натер суровую нитку углем и подержал за один конец.

– А за другой?

– А за другой конец она сама держала. Я ей сказал: «Оттяни и отшлепни». Она оттянула и отшлепнула.

– Дорогой мой Николай Николаевич!..

– Я все понял, понял…

Он понял, что его не понимают и что дальнейшее его пребывание в мастерской может только повредить дочери. Он подобострастно согнулся, виновато заулыбался, закивал грустно поблескивающей лысиной. В характере Николая Николаевича странным образом уживались гордость и самоуничижение. Гордость была настоящая, а самоуничижение тактическое. Он гордился собой и в тех случаях, когда ему приходилось унижаться перед кем-нибудь из-за Нади. Унижение он брал себе, дочери оставлял радость творчества…

За панно для Генуи Надя не получила диплома, как другие, и ее картину не хотели везти в Геную, потому что отец помог ей провести несколько безобидных линий. Потом даже прислали из Дворца какую-то женщину проверить, не рисует ли Николай Николаевич за Надю и дома. Изредка, когда рисунок не получался в изостудии, Николай Николаевич говорил: «Это мы возьмем домой», и дома Надя заканчивала рисунок блистательно. Проверяющая женщина быстро убедилась, что никто не смог бы вместо этой девочки рисовать. Николай Николаевич показывал свои рисунки и картины и спрашивал: «Могу я так? Могу я так?» Нет, он так не мог. И если раньше это его огорчало, то теперь он этому радовался.

Отец Нади был старательным художником. Он много работал в молодые годы, оформлял книги в «Детгизе», преподавал рисунок, его фамилию можно было увидеть в титрах фильмов о Туве, в программках спектаклей, которые были поставлены в Туве, Монголии, Таджикистане. Посылал он свои картины и на выставки. Но их отвергали, и Николай Николаевич полушутя-полусерьезно говорил, что тем не менее его самая значительная работа находится в Большом театре.

После возвращения из Тувы Николай Николаевич поступил по конкурсу в группу художников-стажеров при Большом театре. Старую эмблему на занавесе, оставшуюся еще от царской оперы, давно пора было заменить. Главный художник Федор Федорович Федоровский выбрал серп и молот, звезду, а третий элемент построил из многих атрибутов, свалив в кучу маски, тамбурины и еще что-то. По силуэту получалась не эмблема, а натюрморт. Художники-стажеры должны были перерисовать эмблемы на большие листы и отнести старику на утверждение. Николай Николаевич на свой страх и риск решил упростить третий элемент, он заменил его эмблемой, которую носят на погонах музыканты, – лирой. И сам нарисовал ее. Федор Федорович Федоровский поначалу рассердился, накричал на художника-стажера, а потом утвердил в качестве третьего элемента лиру.

Наде очень нравилось, что на знаменитом на весь мир семитонном занавесе Большого театра есть папин рисунок. Но повзрослев, она стала к этому относиться иначе. Теперь, когда Николай Николаевич показывал в театре свою лиру кому-нибудь из случайных людей, оказавшихся рядом в креслах, Надя опускала глаза.

Вожатый попрощался с Надей, кивнул издали Николаю Николаевичу и зашагал вверх по улице Горького, поддергивая плечом лямку сумки с книгами. Отец кивнул в ответ и, поймав руку дочери, потянул Надю в противоположную сторону. Через несколько шагов он повеселел, оживленно заговорил, обращая внимание дочери на архитектуру домов. Надя шла, низко опустив голову. Она любила отца, доверяла ему. Она видела, что своей жизни у отца нет, что живет он для нее, делает все ради нее. Надя готова была мириться и с его самоуничижением, и с его тщеславием, одного она уже не могла – держать его за руку, как в детстве. Отец не видел, не чувствовал, что Надя выросла, и она томилась, не зная, как отнять руку, чтобы не обидеть самого дорогого и близкого человека.

– A y нас новенький, – сообщила Ленка, встретив Надю в коридоре у бачка с водой. – Такой чудик: в черном костюме и платочек уголком выставил. Наши ребята оборжались.

– Платочек? – переспросила Надя.

Она открыла дверь в класс и увидела, что между рядов от парты к парте ходит, как жених, в черном костюме, с прилизанным чубом Игорь Сырцов и не знает, куда положить свой портфель. А ее одноклассники устроили из этого игру и наслаждаются растерянностью человека.

– На четвертой парте в проходе свободное место, – стараясь быть как можно серьезнее, сказал Половинкин.

– Здесь? – вежливо наклонился Чиз к Толе Кузнецову, собираясь занять место рядом с ним.

– Иди отсюда, – оттолкнул тот грубо новенького. – Здесь Колька Недосекин сидит.

– Я сказал: в проходе, – давился от смеха Половинкин. – Приставное место. Табуреточку надо принести.

– На предпоследней парте у батареи, – подсказала Таня Опарина, которую после поздравления в газете КОС никто иначе не звал, как Татьяна Ларина.

– У батареи, – еще раз повторила она.

– У батареи Раевского, – включился в игру А. Антонов.

– На Тушинском редуте, – сказала Ленка за спиной Нади.

Чиз пошел и остановился.

– Игорь! – громко окликнула Надя. – Как ты сюда попал? Ты что, заблудился?

– Я новенький, – сказал он и показал портфель, чтобы она удостоверилась в правдивости его слов.

– Учиться будешь у нас?

– Ага, – и опять показал портфель.

В классе воцарилась тишина, как на уроке.

– Давай сюда, – забрала Надя у него портфель. – Покажу тебе свободную парту.

Чиз поплелся за девочкой к предпоследней парте у батареи. Он был очень смущен и по дороге почесывал свой приглаженный чуб то одной рукой, то другой. Смущена была и Надя. Она села рядом с ним за парту и спросила:

– А почему ты оказался в нашей школе?

– Я переехал жить к бабушке.

– А родители?

– Они сказали, что хоть немного от меня отдохнут. А бабушка очень обрадовалась. Пирог с яблоками испекла.