– Но это же такая книга! Я ее даже не подниму.

– Тебе кто-нибудь поможет из ребят. Ну, кавалеры, два шага вперед.

Половинкин двинулся с места, но Толя Кузнецов поймал его за карман и остановил.

– Куда ты, дубина? – прошептал он ему на ухо. Половинкин ошалело посмотрел на Кузнецова, не понимая, чего тот хочет.

Но все другие поняли, расступились, и образовался коридор, по которому несмело шагнул к столу Чиз.

– Мне с Рощиной по пути, – сказал он, глядя на учительницу и стараясь не смотреть на Надю. – Я донесу.

– Разумеется, тебе по пути. Ты ведь сегодня поедешь домой?

– Да, Тамара Ивановна, – пообещал Чиз.

– Объясни им, а я постараюсь здесь объяснить.

– Спасибо.

На улице было тепло, дул ветерок. До трансформаторной будки они дошли молча.

– Не тяжело? – спросила Надя.

– Нет, – обрадовался Чиз. – Надь, ты не смотри на меня так. Это я несерьезно. Это я попугать, чтобы в другую школу не перевели. Я не прыгнул бы.

– Прыгнул бы. Я видела, что прыгнул бы. Дай слово, что никогда больше не сделаешь такой глупости. Нет, лучше давай с тобой поспорим на «замри-отомри».

Чиз послушно протянул ей согнутый крючком мизинец, Надя зацепилась за него своим мизинцем и разбила другой рукой.

Гу Кай-Чжи не всю правду рассказал в своем трактате о колючках. Он забыл предупредить доверчивых читателей, что уколовший другого сам испытывает боль.

Надя знала, что Марата нет в Москве, но ветер и солнце, дождь и облака тянули ее за плечи, за руки, за волосы в Лаврушинский переулок. Она пришла под вечер, уже в сумерках. Постояла в скверике, поглядела на темные окна. Таня, наверное, в гостях, Дуська у бабушки, тетя экономит электричество. Пусто за шторами, за рыбьей сетью. Но уйти нет сил. В конце скверика, чуточку поодаль от других, приметное дерево, клен. Провожая ее в прошлый раз, Марат остановился около этого дерева. Надя погладила шершавую, приятную на ощупь кору. Вот здесь лежала его рука. Ладошка замерла, надеясь уловить давно развеянное тепло руки вожатого. Она еще раз обернулась через плечо на темные окна, посмотрела на редких прохожих, которым до нее не было никакого дела, и вдруг, обняв ствол дерева, прижалась к нему щекой. Но и щекой смогла уловить только холодок и шершавость коры.

На следующий день она сказала себе и маме, что съездит в ЦУМ за бумагой и сразу же назад, а ноги опять привели ее в скверик. Синее небо сверкало в вымытых стеклах домов, некоторые окна были распахнуты, и в них вливался густой настой солнечного дня, разогревшего как следует горьковатые клейкие почки на кустарниках и деревьях. «Я только посмотрю, – убеждала себя Надя, – если форточка в кабинете закрыта, значит, не приехал». Она издалека принялась отыскивать глазами окно.

– Вот кто! Вот кто нарисует слона! Спокойствие! Вот кто нарисует слона. Спокойствие.

К Наде, огибая клумбу, бежала девочка в красном с горошками платочке.

– Дуська! – присела Надя, как тогда в доме у Савеловского вокзала Марат, и, как он, протянула руки.

– Хорошо, что ты пришла! – крикнула Дуська, падая на руки к Наде, но не разжимая кулачков, в которых держала цветные мелки.

И вся она от ботинок до платочка была перепачкана в мел.

– Папа не умеет рисовать слона. Он умеет только зайца рисовать. А нам заяц не нужен. Мы играем в Африку.

– А разве папа приехал?

– Папа, папа, покажись, что ты приехал!

По дорожке неторопливо шел улыбающийся Марат.

– Здравствуй, Надюш! Тебя взяло в плен это племя африканцев. Ты не к нам шла?

Вслед за Дуськой Надю окружили пять или шесть мальчишек и девчонок с мелками в руках.

– Нет, я в Третьяковку, но я очень рада, что вас встретила. Вы же должны были приехать только двадцать пятого.

– А я прилетел на целую неделю раньше. Ты огорчена?

– Нет, я рада.

– Ну, что же ты стоишь, бери, – нетерпеливо вкладывала Дуська в ладони Нади свои мелки.

Все послушно протянули свои мелки Наде. У нерешительных Дуська сама отбирала и отдавала художнице.

– Пропала твоя Третьяковка, – засмеялся Марат. – Теперь ты от этих людоедов не вырвешься, пока не нарисуешь им Африку.

– Значит, нужно нарисовать слона? – спросила счастливая Надя, опускаясь на корточки перед клумбой.

– Не здесь, – ужаснулась девочка, которая и сегодня была похожа на Аленку с шоколадной обложки. – Большого слона. Пойдем туда. Хватайте ее! – скомандовала Дуська. И ее подружки, подчиняясь «атаманше», весело схватили Надю и повели на тротуар перед домом.

За появлением слона на асфальте дети наблюдали со священным трепетом. Надя загнула хобот кверху и пристроила на него девочку в развевающейся рубашонке. Это была Дуська, и все сразу ее узнали.

– И меня! И меня! – раздались голоса.

– Тебя она посадит на жирафу, – крикнула Дуська. – А тебя – на бегемота. Спокойствие, спокойствие!

Надя нарисовала жирафу и бегемота. На жирафе уместилась одна девчонка, а на бегемоте она посадила трех, в затылок друг другу.

– Теперь крокодила, – подтолкнула руку художницы Дуська.

– Что-то у тебя руки такие горячие, – остановилась Надя. – Дай-ка пощупаю лоб.

– Нет, – отбежала от нее Дуська. – Ты разве мама? Это мамы щупают лоб, а потом укладывают спать и молоко с маслом пить заставляют. Терпеть не могу молоко. Нарисуй верхом на крокодиле маму.

И мама поехала по асфальту на крокодиле вслед за слоном, жирафой и бегемотом.

– А теперь оленя! – скомандовала Дуська, с восторгом оглядывая свою Африку.

И олень прыгнул с одного края тротуара к другому, прямо под ноги Марату. На том месте, где стояла его нога в маленьком остроносом ботинке с каблучком, должны были ветвиться рога. Надя положила руку на носок и посмотрела снизу вверх на далекое, как луна или солнце, лицо вожатого, родное, улыбающееся.

– Если вы не отойдете, то олень боднет вас рогом, – сказала она, продолжая опираться рукой о ботинок.

– Я отойду, отойду, – пообещал Марат. – Надюш, чтобы не забыть, а то с этой Африкой и голову потеряешь: я привез из Астрахани большую белую рыбу. Завтра мы устраиваем день большой Белой рыбы. Приходи.

– Во сколько?

– Часов в семь. Сможешь?

– Смогу, – счастливо улыбаясь, ответила она. – Мне показалось, что у Дуськи руки слишком горячие.

– Не горячие, не горячие! – запротестовала та. – Что же ты не рисуешь рога? Папа, отойди же!

Она подбежала и оттолкнула обеими руками отца за кромку тротуара. Мельком он успел пощупать ей лоб.

– Нет, – успокоил вожатый Надю, – просто возбуждена, разгорячена. Просто она сейчас в Африке. Как и все мы.

Надя засмеялась, провела рукой, испачканной мелом, по лбу, и волосы ее засеребрились.

Звонок всколыхнул тишину за дверью, кто-то, суматошно топая, пробежал по коридору так, что шаги отдались эхом на лестничной площадке и в сердце Нади. Тревожно лязгнула цепочка, и на лестничную площадку выскочила Таня в тапочках на босу ногу, в плохо запахнутом халатике, растрепанная. С минуту она непонимающего смотрела, потом тускло сказала:

– А-а-а! Это ты? Мы врача ждем.

И, не оглядываясь, не приглашая войти, двинулась назад в глубь коридора, машинально поправляя волосы. Надя несмело переступила порог, неуверенно закрыла за собой дверь. Только теперь на звонок подоспела тетя.

– Здравствуйте, – сказала девочка. – Марат Антонович заболел?

– Дуся. – коротко ответила тетя.

– А что с ней? Ангина?

– Иди, иди, девочка, сейчас здесь не до тебя.

Она вежливо, но настойчиво вытолкнула Надю на лестницу. Дверь захлопнулась, и наступила сонная пыльная тишина. Вверх и вниз бежали серые ступени, раздались гулкие шаги и на втором этаже пропали, их поглотила чья-то излишне громко хлопнувшая дверь.

Отец пришел поздно.

– Мамочка, а что, Надюшки разве нету? – с беспокойством спросил он.

– Надюшка? Дома.