Напротив небольшой витрины антикварного магазина стояли малолитражка с английским флагом на капоте и несколько «Волг». Негр следом за женщиной с голубоватыми, пышно взбитыми волосами вынес из дверей магазина большую бронзовую статуэтку и положил на заднее сиденье малолитражки. Женщина села за руль и уехала, а негр пошел пешком вдоль Арбата, глядя вслед машине.

– Где же она? – сказала Надя, разглядывая витрину. – Я тебе хотела показать одну вещь, а ее нет.

– Может, та самая, что негр унес?

– Нет, он вынес статуэтку, а я хотела тебе показать часы. Мы их «купили» с Маратом еще до его поездки в Астрахань и до болезни Дуськи. Может, переставили? Зайдем?

Девочки побродили вдоль прилавков и полок, поглазели заодно на картины, хрусталь.

– Вы что ищете, девушки? – спросил у них мужчина в синем халате.

– На витрине стояли часы, – повернулась к нему Надя, – каминные часы под античность. С бронзовым портиком и двумя мраморными фигурками.

– Помню, помню, были такие, долго стояли. «Сафо и Фаон» назывались. У нее хитон на одном плече, а он с копьем, выходят в обнимку из портика. Продали.

– Продали? – огорчилась Надя.

– Милые мои, у нас магазин, а не музей.

– Они же очень дорого стоили.

– На такие вещи никто денег не жалеет. У кого они есть, конечно.

Его отвлекли две таинственно перешептывающиеся женщины. Девушки не стали ждать, когда он снова к ним обернется и доскажет историю каминных часов. Они вышли на улицу.

В витрине поблескивали два серебряных слона, держащих в хоботах тарелку гонга, стоял бронзовый водолей в виде фигурки льва с трубочкой во рту и ручкой на спине, несколько фарфоровых статуэток, а каминных часов не было.

– Ну и пусть купили, – вздохнула Надя, – все равно они стоят у нас на камине в круглой гостиной.

– А у меня никогда не будет такого дома, – позавидовала Ленка.

И был еще один грустный ли, радостный ли день – трудно сказать. Василий Алексеевич Брагин пригласил Николая Николаевича и Надю в Тарусу для серьезного разговора.

– Рад видеть тебя, Козленок. Давненько мы с тобой не обсуждали последние политические новости, – сказал старик.

После обеда два плетеных кресла вынесли во двор и поставили в траву за домом посреди усадьбы.

– Здесь нам с вами будет просторно поговорить, – сказал старик Николаю Николаевичу.

Надя ушла в дальний конец, села на качели. Брагин любовался ею издалека.

– Хорошо сидит. Оттуда вид красивый открывается. Пусть смотрит. А мне пора уже смотреть прямо в небо.

– Что это вы такое говорите, Василий Алексеевич? – возразил Рощин.

– Не спорьте, – отмахнулся художник. – В небо смотреть тоже большое счастье.

Порыжевшая трава, в которой кое-где попадались кустики ромашек и конского щавеля, доставала до подлокотников кресла. Василий Алексеевич касался ее руками, поглаживал, трогал, радуясь каждому прикосновению, как ребенок. И ноги свои с улыбкой вытягивал в траву по колени, словно парил их там в естественном настое летнего разнотравья. И на солнце он смотрел как-то по-особенному, прищурившись.

Старость Василия Алексеевича была красива и несуетлива. Николай Николаевич тоже сидел в плетеном кресле по колени в траве. «Вот бы и Наде когда-нибудь такую дачку, – подумал он, – чтобы ромашки и конский щавель, не скошенные, не в вазе, а во дворе, как в поле. И плетеные кресла и качели».

– Ну что ж, Николай Николаевич, давайте подведем итог, – прерывая молчание, сказал Брагин. – Я это говорю потому, что у меня есть предчувствие, что мы можем не увидеться больше.

– Да что вы такое говорите?

– Весел я, но болен и стар, – без тени грусти ответил Брагин. – Это же естественно: старые уходят, а молодые остаются. Наде оставаться, мне уходить. Я это знаю.

– Я и слушать не хочу, – поднялся с кресла Рощин.

– Нет, вы меня выслушаете, – жестом остановил его Брагин. – Мы должны подвести неплохой для вас и для меня итог. Как мы ни испорчены приобретенным опытом и всякими умными теориями, но у нас с вами хватило ума не мешать естественному развитию таланта. Самое большое, что мы могли сделать, – это не мешать, не отдавать Козленка в художественную десятилетку. Слава богу, она заканчивает нормальную школу. Теперь она крепкий орешек, и ей не страшно никакое учебное заведение, даже Институт имени Сурикова, – он засмеялся своей шутке.

– Ее вожатый из Артека уговаривает поступить во ВГИК на мультипликацию.

– Это тоже не страшно, – сказал старик, – хоть в Суворовское училище.

– Спасибо, – растроганно кивнул Рощин.

– Ну ладно, ладно, – остановил его Брагин, – я вам не сказал самого главного, для чего мы остались с вами здесь вдвоем. – Он замолчал. – Не может, – сказал он радостно.

– Чего не может? – не понял отец Нади.

– Не может сама раскачаться. Я давно наблюдаю за ее попытками. В мире все подтверждает все, как эти качели. Вот так же и в искусстве. Когда человек только начинает рисовать, он попадает на неподвижные качели. И самому ему раскачаться очень трудно, какие бы хитрые движения он ни делал. Надо обязательно оттолкнуться от земли. Или еще лучше, чтобы кто-нибудь тебя немножко толкнул. Я рад, Николай Николаевич, что помогал все эти годы раскачиваться Наде. Но первый толчок она получила от вас. Как это удивительно и как поздно понимаешь, что в мире все подтверждает все… И миф об Антее, и веточка конского щавеля, и девочка на качелях.

Он отвлекся от первоначального плана разговора и снова замолчал. Надя сидела на качелях и, глядя на старика издали, вспоминала свою первую встречу с ним. Ей пришлось в своих воспоминаниях вернуться в студию Дворца пионеров, ибо все началось и предопределилось там, в классе Лидии Львовны Устиновой.

Ребят в студии было немного, человек двадцать. Надя заняла свободный мольберт у окна и огляделась. От двери через всю стену протянулись застекленные полки. На них стояли елочные игрушки, куклы, желудевые человечки, фигурки зверей и птиц из пластилина. В застекленных коробках висела коллекция тропических бабочек. Две другие стены были заняты полками с игрушками и коробками с бабочками. Четвертая стена представляла собой сплошное окно.. За ним была зима, виднелись внизу белые крыши домов и заснеженные деревья. Снег и холод отступали перед стеклянными стенами Дворца пионеров. Тропические бабочки в коробках разноцветными крыльями создавали картину жаркого экзотического лета посреди зимы.

Учительница встала на стул и сняла со стены большую голубую морфиду.

– Красивая, правда? – спросила она у Нади. – В Бразилии крылья этих бабочек заливают лаком и продают в виде брошей и пуговиц. Попробуй ее нарисовать.

Она отошла от мольберта новенькой, и девочка приступила к работе. Небесно-голубые крылья южноамериканской бабочки были покрыты кое-где солнечно-охристыми пятнами и разводами. Надя заглянула в стаканчики с гуашью. Таких красок у нее не было. Она попробовала смешивать – вышло грязно и скучно. Надя растерянно повертела в руках кисточку чуть не в полметра длиной и осторожно, с опаской положила. Взяла другую, чуть поменьше, и положила, даже не обмакнув в краску. «Какие-то шпаги, а не кисти», – испуганно подумала она. Рука потянулась за спасительной коробочкой с вечным пером, которое папа утром специально зарядил китайской тушью. В одну минуту на бумаге появился контур изящной порхающей бабочки. За каких-нибудь полчаса огромный лист покрылся десятками фантастических мотыльков и стрекоз самых немыслимых форм и в самых неожиданных ракурсах.

– Надя, что же ты делаешь? – раздался возмущенный голос Лидии Львовны.

Девочка вздрогнула и подняла голову.

– Я рисую, что вы сказали… бабочек.

– Да ты посмотри, какая перед тобой красивая морфида. Неужели тебе не хочется поработать цветом? Ты посмотри, какая романтика, какие краски! В этих крыльях вся Южная Америка. Такого голубого цвета и такого желтого больше нигде не увидишь. Я тебе дала кисти. Они сделаны из беличьих хвостиков. Ты только подумай, как интересно: беличьими хвостиками рисовать бразильскую бабочку.