– Учитель математики в лицее, – тихо ответила Надя.

– Два! – торжествующе выкрикнул Михаил Назарович и, повернувшись к газете, с чувством исполненного долга, довольный собой двинулся в обратный путь.

И тут произошло неожиданное. Чиз хмыкнул, за ним Половинкин, Недосекин, Толя Кузнецов. На черных ворсистых штанах учителя отчетливо отпечатался белый след от подошвы ботинка. Видимо, математик успел потоптаться в меловой крошке около доски, прежде чем поставить ногу на стул. А потом сел на собственный след и теперь нес на штанах через весь класс нелепый отпечаток, глядя на который можно было подумать, что он сам себя в исступлении лягнул. Легкое движение прошло по классу. Половинкин гыгыкнул, но, когда Михаил Назарович обернулся, успел сделать сверхсерьезное лицо и превратился весь во внимание. Таня Опарина не умела так быстро перестраиваться. Она встретила взгляд учителя безмятежной простодушной улыбкой.

– А ты что улыбаешься? – рявкнул математик. – У тебя тоже нет никаких оснований для улыбок.

У Тани от грубого окрика выступили слезы на глазах, но на остальных его крик не подействовал.

– Да в чем дело, черт побери?! – удивился он.

Но в ответ видел только веселые лица.

– Староста, что с классом?

Рассудительная Наташа Миронова с готовностью поднялась.

– У вас… – сказала она, и по ее подбородку пробежала судорога смеха. Наташа опустила голову на грудь.

– Что у меня? – крикнул математик.

Наташа молчала. На выручку своему любимому учителю поспешил А. Антонов. Он был единственный в классе, кто не смеялся, а осуждающе поглядывал на ребят.

– Михаил Назарович, – сказал он громко и четко, – у вас сзади штаны испачканы в мел.

– В мел? – не поверил учитель. То есть он допускал мысль, что его штаны могут быть испачканы в мел, но не поверил, что такой пустяк мог рассмешить класс.

– Ну и что тут смешного? – сказал он и стал свирепо отряхивать штаны, будто выбивал мешок с мукой. – Если бы вы узрели у меня на этом месте числа Фибоначчи, – закончил он грубо, – вот тогда бы это было смешно. Кстати, Половинкин, что это за числа?

– Не знаю, – улыбнулся тот.

– Встань, когда с тобой разговаривают, и постой, послушай. Недосекин нам поможет.

– Кажется, я не был на том уроке, когда проходили эти числа. Я не помню.

– Прекрасный ответ… Рощина Надежда, автор бессмертного шаржа на великого поэта.

– Я тоже не помню, – сказала Надя и осталась стоять вместе с Половинкиным и Недосекиным.

– Гришина, а ты что скажешь?

– Ничего, – отрезала Ленка.

– Кузнецов?

– Первый раз слышу про эти числа.

– Опарина?

– Я тоже не помню.

Вызвав еще несколько человек, Михаил Назарович сбил с лиц улыбки, как сбивают пламя начавшегося пожара.

– Нет, – сказал он, – вы помните. Я бы сказал, даже отлично помните, что никаких чисел Фибоначчи мы не проходили. Но это вовсе не значит, что вы не должны знать, что это такое. Их нет в программе? Может быть, не знаю. Но ведь и Боттичелли нет в программе. Я в одном журнальчике читал интервью, где Рощина говорит, что ее любимый художник Боттичелли. Антонов, ты тоже ничего не можешь сказать про числа Фибоначчи?

– Почему, могу, – пожал плечами А. Антонов.

– Так скажи, что же ты молчишь? Твои товарищи устали стоять столбами.

– Ну, числовой ряд Фибоначчи – это очень просто, как знаки плюс или минус. Каждый последующий член этого ряда равен сумме двух предыдущих, например: 1, 1, 2, 3, 5, 8… И так далее. Тут все действия, в общем, на сложение. Это и есть числовой ряд Фибоначчи. Настоящая фамилия этого итальянского ученого Леонардо Пизанский Фибоначчи.

– Трудно это, да? Садитесь все!

И сам сел, безнадежно и устало махнув рукой. Нужно было отдать ему должное. Михаил Назарович легко справился с классом, усмирил его, победил, заставил себя слушать. Он покинул поле сражения со щитом, а не на щите. Надя видела его талантливость и целеустремленность, но от этого ей было не легче. Даже в том, как он поставил Пушкину двойку, проскользнуло не самодурство, а полемическая непримиримость со своим мягкотелым коллегой из Царскосельского лицея Карцевым. Его фанатизм заслуживал если не уважения, то понимания. Но и свою точку зрения Надя считала правильной. Все эти противоречивые чувства соединились в ней и отразились в шарже, который она тут же набросала и пустила по классу. Карикатура вышла злая: плоский, как топор, подбородок, чрезмерно выпуклые глаза, в этом сказалась ее неприязнь к учителю. Но под рисунком было написано «Фибоначча». И в этом Надя выразила свое невольное уважение к математику.

Прозвище быстро прижилось, перекинулось в другие классы, в учительскую, и, узнав, что его за глаза именуют Фибоначчей, Михаил Назарович был даже польщен.

Февраль в этом году был длинный: двадцать девять дней. Но и он наконец кончился. Мысли у Нади были невеселые, и все чаще и чаще она приходила к Ленке по вечерам погрустить.

– Опять хандришь? – строго спросила подруга, пододвигая ногой тапочки для гостьи.

– Не знаю, и вроде да, и вроде нет.

– А уважительная причина у тебя для этого есть? Мировая война? Пожар? Голод?

– Нет, – улыбнулась Надя. – Причины нет, скорее наоборот. Выставку мою ленинградскую хотят показать в кино. И меня пригласили сниматься.

– Поедешь?

– Конечно, это же Ленинград. Папа уже взял билеты.

– Завидую я тебе, Надька: и хандра у тебя настоящая, и радости большие.

Они прошли в ее комнату, обставленную ярко и пестро. Главное место занимала тахта темно-красного цвета. На окнах висели бордовые шторы. И сама хозяйка была одета в красные вельветовые брюки и белую воздушную кофточку с ослепительно красным бантом на груди. Волосы она распускала по плечам, как только возвращалась из школы, и бродила по квартире русалкой.

– Так, значит, установлено: ни мировой войны, ни голода, ни пожара, – продолжала радоваться приходу подруги Ленка.

– Пожар, пожалуй, есть, – сказала Надя. – Последние дни мне почти каждую ночь снятся страшные сны: пожары, расстрелы, падения с пятого этажа. Год високосный.У нас умерло много знакомых, Островский умер. Человек, который пел нам на костровой площади в Артеке, совсем недавно. А сегодня после школы пошла в магазин за хлебом и попала ногой в лужу под снегом. А на обратном пути встретила похороны. Жутко.

Она закрыла лицо руками.

– Ты что, Надьк?

– Ничего. – Она открыла глаза и зажмурилась.

Красный цвет тахты, ковер под ногами, стосвечовая лампа, вкрученная в люстру, ослепляли ее до боли в глазах.

Она опять закрыла лицо руками.

– Ты что, Надьк? – с большой тревогой в голосе спросила Ленка.

– Глаза немножко болят.

– Что-то ты мне не нравишься.

– Я сама себе не нравлюсь, – ответила Надя, – зажги торшер, если можно, и погаси свою люстру. Весь потолок от нее в глазах.

Ленка включила торшер, но и этого света было слишком много.

Надя опять закрыла глаза руками и так застыла на некоторое время, не в силах вернуться из спасительной темноты в освещенную модным торшером комнату. Проникнувшись ее состоянием, Ленка выключила и этот свет.

– Вот хорошо, посидим так, – сказала Надя и отняла руки от лица. – В темноте и разговаривать лучше. И почему ты так любишь красный цвет?

– У тебя что… так сильно болят глаза?

– Нет, немножко болят. Просто я очень устала сегодня, – медленно ответила Надя и после паузы неузнаваемо изменившимся голосом добавила: – Ленка, ты знаешь, только никому не говори… Я катастрофически слепну.

– Не может быть.

– Да.

– А ты к врачу ходила?

– Нет, – помедлив, сказала Надя. Ей почему-то трудно было признаться Ленке в том, что она была у врача и ушла ни с чем, убежала из поликлиники, чтобы не запретили рисовать.

– Ты что, дура? – почти закричала Ленка. – У нее глаза болят, она к врачу не идет.

– Теперь пойду, – пообещала Надя. – Вот приеду из Ленинграда, скажу папе и пойду с ним.