Николай Николаевич съехал вниз. Он хотел зарисовать мостик Баженова с аркой, сугробами и тремя пестрыми фигурками лыжников на фоне высоких деревьев. У него всегда был с собой маленький блокнотик для зарисовки пейзажей и архитектуры.

– Хорошо бы построить около такого мостика большой деревянный дом со скрипучими лестницами, – мечтательно сказала Таня, – назвать его Нерастанкино и жить в нем, не расставаться.

– А скрипучие лестницы у тебя куда ведут? – спросил Марат. Глаза его хитровато и загадочно посмотрели на жену.

– Как куда? На второй этаж. Он будет весь стеклянный, с такими эркерами.

– Правильно, именно стеклянный, потому что на втором этаже будет мастерская Нади.

– Великолепная идея, – захлопала в ладоши Таня, бросив палки в разные стороны. – Внизу будет круглая гостиная с телевизором, где мы будем по вечерам собираться и пить чай с соленым печеньем. И камин, конечно, чтобы смотреть на огонь.

– Надо будет не забыть заказать где-нибудь хорошие каминные щипцы, – засмеялся Марат.

– И поискать в антикварных магазинах каминные часы с бронзой, с амурчиками или со львами, – продолжала с энтузиазмом мечтать Таня.

– И каминный экран с гобеленом, как в Екатерининском дворце, – подсказала Надя.

– Ты хотела бы жить в таком доме? – спросил Марат, и было видно: он сам хотел бы.

– Да, – ответила Надя. – Только это, наверное, невозможно.

– Не знаю, – вздохнул он, – если нам всем очень не повезет в жизни, то невозможно.

– Слушай, а ты можешь начертить проект такого дома? Или твой отец? – азартно спросила Таня.

– Папа, конечно, сможет. Он театральный художник, а это все равно что архитектор. И я могу попробовать.

– Лучше ты сама… Давайте начертим, – обратилась она к Марату и Наде, – и начнем осуществлять свою идею. Только про Дуську не забыть, чтобы у нее в детской шведская стенка была и не обыкновенное окно, а какое-нибудь необычное: не круглое, а фигурное. Построим такой замечательный дом, и будет это наше Нерастанкино. А на фронтоне буквы из чего-нибудь выложим, чтоб издалека блестели.

– Из смальты буквы, – сказала Надя. – А на скрипучих лестницах рядом с большими перилами для взрослых – маленькие, детские. Я видела в кино: так делают в Японии.

– Милая моя, как хорошо это ты сказала – маленькие перила, – обняла жена Марата Надю. – В этом доме будет много маленьких детей.

Высокие деревья заснеженными макушками загораживали солнце, и в этой части парка было тихо и сумеречно, как вечером. Холодок начинал забираться под свитеры и куртки, пора было возвращаться. По другой лыжне они вышли из парка к беседке «Золотой сноп», миновали павильон «Миловида», руины средневековой башни, специально построенной здесь архитекторами в восемнадцатом веке, и снова оказались на том месте, где встретились. Все выглядели уставшими, умиротворенными. Солнце тоже казалось уставшим, оно бросало свои лучи вскользь по макушкам деревьев и уже не согревало, а только слепило глаза. Вечер был близко. Мокрые варежки на руках Нади сверху закалянели. Николай Николаевич был доволен прогулкой. Ему понравилась Таня, и он не так враждебно, как раньше, поглядывал на ее мужа.

– Интересно, – медленно проговорила Таня, – кто придумал этим павильонам и беседкам такие красивые названия? «Миловида»! «Золотой сноп»! Архитектор или придворные Екатерины?

– Архитектор, конечно, – сказал Марат. – Строительство начинал Баженов, а заканчивал Казаков. Он и названия дал.

– Нет, – возразила Надя. – Беседку и оба павильона построил не сам Матвей Федорович Казаков, а его ученик – Еготов.

– Ма-рат! – подтрунивающе протянула Таня. – А я-то думала, ты все у меня знаешь.

– Не забывай, голубушка, – отшутился он, – что мы идем с тобой рядом с президентом КЮДИ.

– Я просто здесь живу, – смутилась Надя.

– Нет, ты просто живешь в искусстве, куда нам с Таней нужно еще пропуск получить.

Николай Николаевич не вмешивался. Он улыбался, глядя сверху на замерзшие Царицынские пруды.

Постояв немного у павильона «Нерастанкино», они двинулись в сторону центральной усадьбы, молча работая палками. Все почувствовали холод наступившего вечера и хотели согреться. Оперный дом, Кавалерийский корпус с вензелем Екатерины на фронтоне, дворцовые постройки – все без крыш, просматриваемые насквозь, с наметенными внутри сугробами, были печально красивы своим нежилым видом.

– Неужели эти дворцы никогда не будут достроены и никогда здесь никто не будет жить? – не выдержала Таня.

– И не надо, – сказал Рощин. – Их нельзя достраивать. Пропадет аромат истории и красота камней, красота архитектурных линий. Это же удивительное само по себе место. Мы любуемся архитектурой без крыши, архитектурой в чистом виде. Это удивительное заповедное место. Пожалуйста, не надо его достраивать.

– Действительно, прекрасная готика! – поддержал его Марат.

Николай Николаевич с хитрецой посмотрел на дочь. Он хотел, чтобы Надя поправила вожатого, объяснила ему, что такую архитектуру называли готикой в восемнадцатом веке в отличие от новой архитектуры, а теперь это псевдоготика. Но она не стала поправлять Марата. Да это была и неважно – готика, псевдоготика. Сегодня это было неважно.

– Марат Антонович, – сказала она, – в вашем переплетенном экземпляре два листа чистых впереди, можно я на них иллюстрации сделаю к «Мастеру и Маргарите»?

– Да, Надюш, – спохватился он, – мы с тобой совсем забыли поговорить про книжку. Как она тебе?..

Девочка, побывавшая однажды ночью Данаей и сумевшая почувствовать прикосновение рук любимого в прикосновении луча, легко вошла в роман Булгакова. Она подняла с тротуара желтые цветы, брошенные Маргаритой к ногам мастера, и прижала к себе, чтобы бросить затем к ногам вожатого. В самом звучании этих двух слов «мастер» и «вожатый» слышалось ей общее, вечное. Вожатый – человек, указывающий дорогу. Мастер – человек, расставляющий указатели на этой дороге: из дерева, камня, металла, бумаги и чернил.

«Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, – прочитала она у Булгакова. – И поразила нас сразу обоих. Так поражает молния, так поражает финский нож». Писатель произнес вслух то, что она тайно чувствовала. Эта фраза прочертила в сознании ослепительную молнию, стремящуюся соединить в коротком замыкании Надю на одном конце и Марата – на другом. Но между ними и ярким электрическим разрядом, вызванным мыслями и чувствами, образовался непреодолимый вакуум, пустота, и второй конец молнии ушел в небо, ударился в испепеляющее солнце, соединив ее со всем миром, кроме одного человека. Молния не достигла Марата, потому что ее отклонили в сторону Таня и Дуська. Но для понимания высокой жертвенной любви, возникшей между Мастером и Маргаритой, достаточно было и того, что Надя чувствовала одна. Женщина, прижимающая к груди мимозы и готовая вот-вот их бросить на камни тротуара, смотрела на Мастера не только глазами Маргариты, но и глазами Нади и глазами жены Булгакова Елены Сергеевны. Не имея представления, как выглядела та, с которой писатель был счастлив вторую половину жизни, она, изображая Маргариту, придала ей портретное сходство с женой Булгакова. Ни разу не посмотрев на фотографию писателя, она отметила много реальных черт и в облике Мастера: лоб, взгляд, жест руки, трогающей в минуту задумчивости брови, распрямившиеся, как у Булгакова перед смертью, волосы. Она не знала, не могла знать, что вышитая на рабочей шапочке буква «М» являлась не началом слова «Мастер», а началом слова «Михаил». В этой шапочке, вышитой Еленой Сергеевной для любимого человека, Михаила Булгакова положили и в гроб. Так он в ней и похоронен. Но раньше шапочка и буква «М» попали в роман, приняв навсегда гордое содержание «Мастер». И рисуя героя в этой шапочке, из-под которой торчали распрямившиеся волосы, Надя воскрешала в образе Мастера и образ создателя романа. Она шла от его слов, сказанных в самом начале. «Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке»… Перед нами – значит, и перед Мастером, и перед Михаилом Булгаковым, и перед Еленой Сергеевной, и перед Надей, и перед всеми, кто будет любить потом. Она не выскочила только перед Маратом и не поразила его, как финский нож, как удар молнии. Но Надя не хотела в это верить и незаметно для себя, как бы против своей воли, сделала Мастера похожим на Марата, ибо себя она видела Маргаритой. Ее перу и фломастеру было свойственно ассоциативное мышление, и подчас в облике одного человека она соединяла реальные черты двух, трех человек. Так, рисуя один из своих автопортретов в период работы над «Пушкинианой», она сделала себе характерные, толстые, негритянские, почти пушкинские губы. А вспомнив о встрече Пушкина с Грибоедовым, изобразила не свои очки, а грибоедовские, известные всем по хрестоматии, и взгляд грибоедовский. Получился прелестный, почти нереальный портрет. Такие же ассоциативные у нее вышли портреты Мастера и Маргариты.