– Нет, – сказал Толя Кузнецов.

– А ты глаза закрывал? – с ядовитой усмешкой спросил А. Антонов.

– Не слышите? – огорчился Николай Николаевич. – И вы тоже не слышите? – обратился он ко всем.

– А зачем это нужно? – Толя Кузнецов пожал плечами и посмотрел в сторону. – Мертвые должны оставаться мертвыми.

– Что он говорит?!

– Это не я говорю. Это Экзюпери сказал о своем друге Гийоме, когда тот погиб. Он убрал его стакан со стола и сказал, что мертвые должны оставаться мертвыми. Понятно?

– Нет, Толя, непонятно, – грустно ответил Николай Николаевич и, сняв перчатки, потер уши. Ему стало холодно.

– Вы меня извините, я против вас ничего не имею. Я не люблю только, когда создают культ. Я не знаю, как это сказать. Дома́ остались, на доску тоже интересно посмотреть. Но сам он не живой. Если я мешаю, то могу уйти. Но только вы спросили: «Слышите?» А я не слышу.

Надя с тоской смотрела себе под ноги. Она привыкла относиться к памятникам, как к живым людям, и не понимала, почему Толя Кузнецов, А. Антонов и, судя по лицам, другие ребята не хотят почувствовать Пушкина-человека, не хотят услышать, как он ходил здесь по камням мостовой, поднимался по лестнице. Не надо было в такой мороз затевать экскурсию. Нельзя свое представление о мире навязывать в качестве общественного мероприятия другим. Люди это сразу чувствуют и начинают протестовать, сами до конца не понимая, что их раздражает. Надо извиниться и разъехаться по домам. Надя решительно подняла голову:

– Ребята! Папа!

– Подожди, Надюшка! Ты сказал, Толя, не живой Пушкин. А вот фашисты считали – живой.

– Какие фашисты? Я же вас ни с кем не сравниваю, – обиделся Толя.

– И я тебя ни с кем не сравниваю. Просто я хочу рассказать про убийство Пушкина. Они его расстреляли. Когда наши войска отступили из Царского Села, небольшая статуя работы Беренштама как стояла при въезде в город, так и осталась стоять. И они его расстреляли. Вот сюда, – отец Нади постучал себя по лбу, – всадили три пули. Случайно? Нет, в лоб три пули случайно не попадают.

– Ну, может быть, если бы я увидел эту статую, я тоже поверил бы, что он живой, – уклончиво сказал Толя. – А сейчас… – он отрицательно покрутил головой.

– Но его же поэзия вечно живая! – крикнул Чиз.

– Да замолчи ты, пока я тебе не врезал. Я же не о том говорю, что мне его стихи не нравятся. Понимать надо.

– А мы можем поехать, – сказал Николай Николаевич, – чтобы ты пощупал эти три дырочки во лбу у поэта. Нет, в самом деле, мы можем тебя взять с собой, если родители отпустят. Мы с Надюшкой планировали такую поездку в Ленинград на каникулах.

– Только его одного? – Лицо у Чиза вытянулось.

– Давайте поедем все, если есть желание.

– Да, поедем, – недоверчиво протянул Толя Кузнецов. – А кто нас там ждет?

– Пушкин, – все так же иронически улыбаясь, заметил А. Антонов.

– Слушай, а тебе я тоже врежу, если будешь подзуживать.

– Ты что, сбесился?

– Тихо, тихо, – попросил Николай Николаевич, чувствуя, что нашел верный тон и почти склонил к поездке своего главного оппонента. – Так есть желающие?

– А где мы там жить будем, если все поедем? – спросила Ленка.

– Нет ничего проще, – взмахнул рукой Николай Николаевич, требуя внимания. – На каникулах никто не занимается, классы пустуют. Завтра же мы пишем письмо в Ленинград, но не в первую попавшуюся школу, а у которой такой же номер, как у нашей. Одинаковый номер делает нас с ними родственниками.

– А в школе нас отпустят? – робко спросила Таня Опарина.

– Это я беру на себя.

– Даешь Ленинград! – крикнул Недосекин.

Настроение ребят резко изменилось. Надя украдкой благодарно улыбнулась отцу.

Директрису «один глаз – на вас, а другой – на нас» долго уговаривать не пришлось. Неожиданное препятствие возникло в лице классного руководителя, учителя математики.

– Так! – сказал Михаил Назарович. – Жить в школе, спать на раскладушках-нескладушках, накрываться своей одеждой.

– Не просто одеждой. Каждый возьмет с собой по две чистые простыни. Места они займут немного, но зато чистенько будет, уютно.

– Одна вместо пододеяльника, да?

– Да.

– А вторая по своему прямому назначению, в качестве простыни?

– Да.

– Не пойдет. Я против. С самого начала и до конца против.

– Не понимаю, зачем тогда вы меня так подробно обо всем расспрашивали.

– Выискивал слабое звено во всей этой авантюре.

– Это не авантюра.

– Простите, я имел в виду прямой перевод с французского. Aventure – путешествие, приключение.

– Ну и что же, вы считаете, что вам удалось нащупать слабое звено в предлагаемом плане?

– Слабое звено в вашем плане я сам, – постучал он себя в грудь. – По положению я должен ехать с вами, а я не могу.

Он улыбнулся и пожал плечами, показывая, что готов устраниться и не мешать, если ему помогут устраниться.

– Я поеду, – сказал Николай Николаевич. – Я беру всю ответственность на себя за эту поездку, за детей перед родителями.

– Не понимаю я вас, – сочувственно сказал учитель. – Зачем вам все это нужно? Ну, мне как классному руководителю деваться некуда. Если заставят, я поеду. Но вам?..

– А нам с Надей тоже деваться некуда, – сказал Николай Николаевич. – Мы с ней вступили в КЮДИ. А там в уставе такой пункт есть, который обязывает меня и мою дочь везти ребят в столицу русского искусства.

– КЮДИ, КЮДИ, – поморщился Михаил Назарович, – КЮДИ, КЮДИ, а наука побоку иди. Когда я учился, никаких КЮДИ не было. Да не только когда учился, когда преподавал в другой школе, тоже что-то не помню такой организации. Вероятно, она совсем недавно возникла.

– Не думаю, – возразил Николай Николаевич.

– Да нет, точно вам говорю. Не было.

– Как же не было? – вспыхнул отец Нади и посмотрел в выпуклые, умные и немного насмешливые глаза учителя. – Как же вы говорите, не было, когда я в этой организации состою по меньшей мере с сорок пятого года.

– В клубе юных друзей искусства? – изумился учитель.

– Да, именно в этом клубе.

– Что вы хотите сказать?

– Я хочу вас попросить не мешать нашей поездке в Ленинград, если сами вы по каким-либо обстоятельствам, семейным или по другим, не можете принять участие.

– Да, именно по семейным не могу. От меня жена уйдет, если я ее одну оставлю на каникулах.

Михаил Назарович улыбнулся, и нельзя было понять, шутит он или говорит правду.

Николай Николаевич ушел от классного руководителя ни с чем. Но мысли его не были безрадостны или унылы. «Как странно, – подумал он, – скажешь кому-то вроде бы случайное слово в полемическом задоре и вдруг поймешь, что сказал нечто важное для всей твоей жизни».

Три квартиры переменили Рощины в Москве, и почти всегда подружки, появлявшиеся у Нади, школьные и уличные, соседские мальчишки и девчонки становились его добровольными слушателями. Если он брал такси, чтобы в ненастное воскресенье повезти Надю в музей, то в нем, как правило, не оставалось свободного места. Разве это был не клуб юных друзей искусства?

На студии телевидения подметили эту черту и стали ему поручать разные экскурсии. Курсы повышения квалификации для художников, которыми он заведовал и на которых преподавал на общественных началах, тоже были своеобразным клубом. А взрослые люди, все его давнишние и случайные знакомые? Скольких из них он провел через Москву, не пропустив ни одного памятного места! Разве это не клуб друзей искусства?

Ленинградская школа была построена по типовому проекту, так же как и московская, и у Нади возникло ощущение, что она входит в свой класс. По привычке она села за свою парту и огляделась. Ребятам было немножко не по себе оттого, что вместо кроватей они увидели классы, приготовленные к занятиям.

– Как же мы здесь спать будем? – растерянно спросила Таня.

– А вот так, – показал Чиз и растянулся на парте.