– Мы часто устраиваем выставки на темы пушкинских произведений.

– Ладно, – быстро согласился Николай Николаевич, – у меня контрпредложение… В Ленинграде живет профессор Корнилов. У него – внучка…

– Как же, знаем, – сказал Прошин, – знаем такую девочку. В Индии на конкурсе журнала «Шанкар» она два года назад была победительницей и получила две серебряные медали. Она участвовала вместе со взрослыми художниками в одной пушкинской выставке. Ее пейзажи пушкинских мест превосходны. Своих ленинградских маленьких художников, маленьких по возрасту и больших по таланту, мы знаем и любим. Речь о вашей дочери, о Наде Рощиной. Она для нас открытие.

– Вот я и думал, – настаивал Николай Николаевич, – если бы взять Наташу Корнилову и еще кого-нибудь.

– Нет, – улыбнулся с некоторой долей превосходства Прошин, – вы не представляете, как интересна для нас эта папка и как хорошо, что вы ее привезли к нам, в Ленинград. А что думает о выставке сам автор рисунков?

Надя пожала плечами, не поднимая головы. Она сидела сбоку стола. Перед ней был чистый лист хорошей бумаги. Она водила по нему пальцем, будто прощупывая. Георгий Георгиевич взял с другого конца стола фломастер и положил на бумагу перед девушкой.

– Так что же нам ответит автор?

Надя еще раз пожала плечами, но в руках был фломастер, и, пока длилось это неторопливое раздумье, она нарисовала озорную фигурку Пушкина – мальчика, бегущего с растопыренными руками.

– Феноменально, – сказал Прошин, – прекрасный ответ. Этот рисунок тоже пойдет на выставку. Придется переделывать расписку. Ниночка, – позвал он секретаршу, – заготовьте новую расписку, на шестьдесят четыре рисунка. А старую, что я сегодня утром подписал, уничтожьте.

В раздевалке Надя внимательно прочитала бумажку.

– Пап, а зачем они цифрами и прописью написали?

– Считают твои рисунки большой ценностью. Так же, как деньги. В бухгалтерии всегда суммы указывают прописью.

– Странно, – сказала Надя. – Я ведь еще только учусь и в основном пока для себя рисую. Разве это может быть ценностью, о которой надо писать прописью?

На улице Николая Николаевича и Надю ждали ребята. Они расположились на тротуаре вдоль решетки и нетерпеливо поглядывали на окна Пушкинского дома, пытаясь угадать, где происходит разговор их одноклассницы с дирекцией музея.

– Ну что? – первой подскочила Ленка.

Надя молча протянула ей расписку Прошина, Ребята, заглядывая друг другу через плечо, прочитали, что там было написано.

– Урра! – крикнули они, напугав очередь.

– Вот так, – засунув руки в карманы пальто с видом победителя, сказал Толя Кузнецов, – а то в порядке живой очереди.

– Захотим – и каждый день будем ходить без очереди, – вдохновенно заявил Чиз.

– Понятно? – спросил Половинкин у двух девчонок, проходивших мимо.

Те испуганно отшатнулись.

В последний день Николай Николаевич повез ребят на Черную речку. Они сели в трамвай около универмага «Гостиный двор», пересекли Невский проспект, проехали по мосту через Неву, трамвай втиснулся в узенькие улицы, часто меняющие направление, и загромыхал в тесном окружении домов. Надя смотрела в окно на вывески магазинов, театральных касс, дворы, в которых малыши катались на лыжах, газетные киоски и не могла отделаться от ощущения, что они едут куда-то не туда. Казалось абсурдным, что к месту дуэли Пушкина можно приехать на трамвае.

– Следующая – «Черная речка», – объявил вагоновожатый.

Но никакой речки не было видно. Кругом стояли высокие дома, поблескивали трамвайные рельсы, скользили автомобили, как и на всех других улицах Ленинграда.

– Сейчас мы у кого-нибудь спросим, – сказал Николай Николаевич. – Скажите, пожалуйста, – наклонился он к окошечку газетного киоска, – как пройти к Пушкинскому обелиску?

– Видите дом? – высунулась женщина наружу. – Поверните около него направо, пройдете дворами мимо котельной, через мост, через железнодорожную линию и там увидите.

Ориентиры показались Наде неподходящими: «мимо котельной, «через железнодорожную линию». Все эти приметы вместе с трамваем, на котором они приехали, разрушали представление о девятнадцатом веке.

Котельная, мост, железнодорожная линия – все это оказалось очень близко, и через пять минут ребята входили в небольшую осиновую рощу, в центре которой виднелась прямая стрела обелиска. Деревья стояли черные, одно лежало поперек дорожки, раскинув в снегу ветви. Старик и парень распиливали его пополам.

– Это зачем же вы? – спросил Николай Николаевич.

– Упало от старости, – объяснил старик. – Люди придумали, что деревья умирают стоя, а оно, вишь, умерло и упало. Хорошая была липа, – закончил он грустно.

Они отдохнули и снова приступили к работе. Буквально в двадцати–тридцати метрах от обелиска прогромыхала электричка на Сестрорецк, с другой стороны, натужно гудя, проехала машина, груженная трубами. Двадцатый век, оставив нетронутым лишь небольшой островок, где стояли когда-то друг против друга Пушкин и Дантес, обтекал его со всех сторон новыми домами, автомобилями, поездами.

Но птицы, не замечая этого и не обращая внимания на подошедшую экскурсию, перелетали беззаботно от кормушки к кормушке, которые были развешены на деревьях, звонко перекликались, выметали хвостами на снег легкую шелуху конопляного семени. И ребята, сгрудившиеся около обелиска, отгороженные черными стволами деревьев от трамвая, на котором приехали, от котельной с высокой трубой, от поездов, почувствовали себя независимыми от времени, как птицы, которых мог всполошить только выстрел.

Толя Кузнецов поднял сучок, взял его в руку, как пистолет, при молчаливом внимании ребят, Нади и Николая Николаевича отсчитал двадцать шагов.

– Кольк, стань там, – приказал он своему другу.

– Да-а, – протянул шутовски тот, – стану, а ты меня еще застрелишь.

– Стой молча, – сказал Кузнецов.

Недосекин подобрал на снегу небольшую ветку, отломил от нее сучок и тоже взял его в руку, как пистолет.

– Теперь давай сходиться, – сказал Толя Кузнецов.

– Только у них пистолеты дуэльные были, в три раза длиннее тех, что вы держите, – подсказал Николай Николаевич.

– Я сейчас принесу, – крикнул Чиз.

Он побежал к поваленной липе, отломал две длинные палки и принес их ребятам. Они вооружились по-новому, приблизились к условному барьеру, между ними осталось расстояние в десять шагов. Старик и парень прервали работу и подошли посмотреть.

– Неужели отсюда стреляли? – спросил Кузнецов у Николая Николаевича.

– Да, Дантес выстрелил примерно отсюда, кажется, одного шага не дойдя до барьера, чтобы первым нажать курок.

Кузнецов отступил на один шаг назад. Все равно расстояние казалось непростительно малым.

– А если руку с таким длинным пистолетом вытянуть, – сказал Половинкин, – то и вообще остается восемь метров.

– Это же просто убийство, – сказала Таня и беспомощно оглядела всех.

– Все ясно, – заключил Толя Кузнецов, – надо было успеть первым выстрелить. И Дантес на это рассчитывал. Нечестно, не дойдя одного шага, выстрелил, чтобы наверняка. Вот сволочь!

– Вот сволочь, – повторил старик и как-то странно шмыгнул носом. В морщинах около глаз заблестели слезы, он смахнул их и, повернувшись к ребятам спиной, зашагал к поваленной липе. Парень, ничего не сказав, двинулся вслед за ним.

Ребята замерли и с минуту не двигались и ничего не говорили. Слишком неожиданными были эти слезы. И когда снова раздалось жиканье пилы, Надя почувствовала, что и у нее дрогнуло что-то в душе. Звук простого инструмента, пилы, подействовал на нее, как самая трогательная музыка. Она отошла к ближней кормушке и, глядя вроде бы на птиц, а на самом деле в белое холодное небо, расчерченное голыми ветвями деревьев, сглотнула близко подступившие к горлу слезы. И от насилия над собой у нее защемило сердце, сделалось больно в груди.

Сбои семнадцать лет Надя встретила с грустью. Никто этого не заметил, кроме Ленки. На день рождения пришли девочки, съели большой пирог, потанцевали, послушали музыку и разошлись не слишком поздно и не слишком рано – в половине одиннадцатого.