– Целый год, – огорченно повторила она вслед за Наташей, и рука, повинуясь малейшему душевному движению, изобразила в глазах героини Толстого горе, невозможность ожидания.

Надя искренне сочувствовала Наташе, она тоже ждала встречи с Маратом Антоновичем почти целый год. И в ее жизни не сегодня-завтра мог появиться какой-нибудь Анатоль, только не Курагин, а Кузнецов. После экскурсии в музей Пушкина он подходил и настойчиво приглашал покататься на спортивном мотоцикле по снегу. И она сказала, что подумает. Этот парень был ей симпатичен.

Надя неожиданно оттолкнулась от стола, от рисунков обеими руками и выбежала в коридор к вешалке. Вязаную шапочку с помпоном она надела на одно ухо, шубу успела надеть в один рукав, а другой рукой, еще свободной от шубы, открывала дверь, боясь передумать, выйти из образа решительной Наташи Ростовой.

– Надюшка, ты куда? – крикнула Наталья Ивановна.

– Я сейчас, мама! Я сейчас!

Телефонная будка была за углом. Не запахивая пальто, не поправляя шапочки, она добежала до автомата, который, к счастью, оказался свободен. Закрыла за собою дверь, набрала 09.

– Девушка, пожалуйста, мне нужен телефон Марата Антоновича… Лаврушинский… да, по Лаврушинскому переулку проживает.

Телефонистка отсчитала в трубку цифры механически равнодушным голосом. Она и не подозревала, что разговаривает с девятнадцатым веком, с дерзкой отчаянной девчонкой, которая в двенадцать лет сама поцеловала своего первого кавалера Бориса Друбецкого.

Вторая двухкопеечная монета скользнула в щель аппарата. Телефон соединился, в трубке раздался голос пожилой женщины. Этот голос был неприветлив и сварлив.

– Мне Марата Антоновича, пожалуйста, – сказала Надя.

– Послушайте, девушка, – закричала на том конце женщина, – сколько раз нужно повторять! Не звоните ему больше, у него есть жена и ребенок.

– Я первый раз звоню, – робко возразила Надя.

– Ну, тем более, не звоните.

Надя совсем забыла, что у Марата есть жена и ребенок. Все это время она думала только о нем и постепенно как бы отделила его и себя от всех остальных.

– Вы меня не поняли, – упавшим голосом сказала она. – Вы его мама?

– Нет, я его тетя.

– А я Надя Рощина. Он меня должен помнить.

– Надя, Оля, Вера, Маруся – звонят тут всякие, – в сердцах сказала женщина и повесила трубку.

Надя вышла из будки обескураженная, расстроенная. Машинально запахнув шубу и надев как следует шапочку, двинулась без всякой цели по бульвару в противоположную от дома сторону. «Нет, она меня не поняла, конечно, не поняла». Дойдя до следующей телефонной будки, она решила позвонить еще раз и объясниться. Но трубку никто не взял.

В субботу звонить было некогда, днем занимались в школе, а вечером с папой ездили в гости. Но за чаем и потом по дороге домой в метро и в автобусе Надя твердо знала, что обязательно дозвонится до вожатого.

Первый же воскресный звонок был удачным.

– Надя?! – не поверил Марат.

– Да, это я, Марат Антонович, здравствуйте. Если вы захотите и если у вас будет время, приезжайте к нам посмотреть мои новые рисунки. Папа и мама вас тоже приглашают.

Она не сомневалась, что родители не станут возражать против встречи с вожатым.

– Спасибо, Надюш, я очень рад, что ты мне позвонила. Значит, не забыла Артек? С кем-нибудь переписываешься?

– Да, с Олей и Тофиком. Как вы и говорили, теперь все вспоминается, как прекрасный сон. Готова еще раз муштроваться на стадионе, лишь бы с нашими ребятами, – радостно проговорила Надя. – Для меня Артек много значит. Вся моя жизнь делится на два периода: до поездки в Артек и после.

– Надюш, я боюсь, что закручусь в ближайшие дни и не смогу к тебе приехать. Но мне бы очень хотелось тебя повидать. Что бы нам сделать? – Трубка замолчала. – Сегодня к трем часам мне нужно в Академкнигу… Если бы ты оказалась в это время где-нибудь поблизости, ну, скажем… у памятника Александру Сергеевичу. Впрочем, да, – спохватился он, – ты ведь, кажется, очень далеко живешь? В Царицыно? Метро… Каширская, да? Или я путаю?

– Я буду, – тихо сказала Надя и, испугавшись, что он ее не услышал, крикнула в трубку: – Я буду у памятника Пушкину!

– Ну и прекрасно, – обрадовался вожатый. – Тогда до встречи. Походи там по скверу, если я на пять минут опоздаю. Но я постараюсь не опоздать.

Он ей обрадовался, он ей сказал: «Надюш, я очень рад, что ты мне позвонила». Она вышла из телефонной будки и, зажимая крепко в кулачке оставшиеся не использованными двухкопеечные монетки, подпрыгнула и засмеялась.

– Мама! – крикнула она, открывая дверь. – Можно, я надену твои новые сапожки на каблучке?! Я дозвонилась до вожатого. Он будет меня ждать.

– Вожатый? Какой вожатый? Что такое, Надюшка?

Николай Николаевич работал в своей комнате. Он краем уха услышал, что сказала дочь. Слов он не разобрал, уловил только интонацию. Рощин был занят подсчетом размеров площадки, на которой ему предстояло выстроить павильон для нового телевизионного спектакля. Когда Надя вошла, он две цифры записал, а две держал в уме. Но голос дочери прозвучал так взволнованно, что он потерял все цифры.

– Надя, что случилось? – спросил отец.

– Я дозвонилась до вожатого, – менее восторженно объяснила Надя. – До Марата Антоновича, который у нас был в Артеке вожатым.

Она так много думала о Марате, что ей казалось – папа и мама знают. И только выпалив с порога радостную весть, она обнаружила, что им ничего неизвестно.

– Разве я вам не говорила?

Второй раз за несколько дней ее воображаемый мир сталкивался самым неожиданным образом с тем, что происходило в жизни реально. Позавчера она совсем забыла про жену Марата Антоновича, потому что во время опыта Гу Кай-Чжи и в то мгновение, когда чувствовала себя Данаей, не видела больше никого, кроме Его и Себя. И вот теперь оказывается, что она ничего не говорила о вожатом папе и маме.

– А зачем ты ему звонила? – спросил Николай Николаевич.

– Я хотела его пригласить приехать к нам посмотреть мои новые рисунки к «Войне и миру».

– Он приедет к нам?

– Нет, он будет меня ждать в три часа у Пампуши.

– У Пампуши? – растерялся отец.

– У памятника Пушкину, – не очень уверенно засмеялась Надя, скрывая свое смущение. – Аббревиатура, сокращение слов. На Твербуле у Пампуши. Это значит: на Тверском бульваре у памятника Пушкину.

Мать молча принесла свои новые лаковые сапожки на высоком каблуке и поставила перед Надей. Та благодарно прижалась к маме:

– Я пойду переоденусь.

Времени до трех оставалось не так уж много. Николай Николаевич прошелся задумчиво по коридору от кухни до комнаты, остановился перед закрытой дверью, за которой Надя шуршала платьем. Цифры площадки снова всплыли и мешали думать. Он от них отмахнулся с досадой. Рощину было ясно, что наступил тот самый момент в жизни дочери, когда он должен решать, как поступить.

– Надя, – сказал он через дверь. – Я пойду с тобой. Я вам не помешаю. Я буду сидеть в сторонке на лавочке. Там много лавочек.

Шуршание платья прекратилось, видимо, Надя услышала, что ей сказал отец, и остановилась, замерла.

– Там снег, – ответила она после довольно долгой паузы.

– Это ничего. Я быстро оденусь, – не давая ей опомниться, пообещал отец. – Я уже одеваюсь, – и крикнул жене: – Наташа, мы уходим!

Он подошел к вешалке, взял шляпу и нахлобучил ее себе на голову торопливо, но не очень уверенно.

Надя пробыла в комнате гораздо дольше, чем нужно было для того, чтобы переодеться. У нее мелькнула мысль отказаться от свидания, но она не хотела заставлять Марата Антоновича напрасно ждать. В конце концов, это и не свидание вовсе, а просто встреча со своим пионервожатым, на которую можно прийти и с отцом. Она повертела мамины новые сапожки, вздохнула, отставила их в сторону и стала надевать свои, растоптанные.

– Надюша, а мои сапоги где? Почему не надела?

– Они мне немножко малы, – стараясь не глядеть на маму, объяснила Надя.