— Ну, а ты как дошел? Сказывают, вымок весь, нитки сухой на тебе не было. Ведь пчел-то, почитай, один спас. Где б мне? А я вот и подарочек тебе принес, вроде как бы премия. Уж не обессудь.

Дед улыбнулся, лукаво подмигнул внуку и полез в карман.

— На-ка вот, — сказал он, разжимая ладонь, — это тебе от деда Дениса, заслужил ты. — И дед подал Володе перочинный нож.

— Ой, дедушка, миленький, вот уж спасибо тебе…

Володя раскрыл его. На блестящую сталь сразу же прыгнул со стены солнечный зайчик и весело заиграл с золотыми буковками.

«За проявленную доблесть», — шепотом прочитал Володя и радостно заулыбался.

Колосья доходили Петьке до подбородка. Поле одной стороной убегало к горизонту, другой — упиралось в лес. Темно-зеленая стена леса походила на скалистый берег, в который бесшумно плескалась рожь. На ветру лес шумел листвой, а рожь гнала к нему дымчато-золотистые волны.

Петька долго любовался этими волнами, но, вспомнив, что дед его ждет на пасеке, поправил на спине котомку и бодрее зашагал к лесу.

В поле он разомлел. От пота саднило шею, от тяжести ныли плечи. В лесу стало лучше, прохладней. Пахло прелой листвой, цветами иван-чая, тимьяна, и весь воздух, казалось, напоен был медом. Из травы выглядывали рубиновые глазки земляники. Петя снял котомку и, ползая на четвереньках, набрал большой пучок ягод — гостинец деду.

У самой пасеки Петька увидел, что дед внимательно разглядывает на солнце гнездовую рамку, всю облепленную пчелами. Из дымаря, подвешенного к стенке улья, чадит в лицо ему синенькая стройка дыма. Это удивило Петьку. Некурящий дед был особенно чувствителен к дыму, а тут — хоть бы что! Петька снял котомку и, подойдя поближе, по-деловому окликнул:

— Работаем? Дед очнулся.

— А, Петянька! — воскликнул он. — Иди-ка сюда скорее, вот интересно. Пчелы всегда кладут пыльцу в пчелиные ячейки, а тут, смотри, в трутневые положили…

Петька внимательно осмотрел сот, и точный молодой глаз определил:

— Это, дедка, не трутневые, а переходные. Видишь, верхние стенки их от медовых ячеек идут.

— Ну, братец, положим, ты загнул, — пожурил дед, хотя видел, что внук, пожалуй, и прав.

Петька, хорошо зная деда, не спорил с ним и, чтобы рассеять неловкость, стал рассказывать деревенские новости. В конце пошутил:

— Иду я, а мне кума-лиса навстречу. На, говорит, передай от лепя своему деду гостинец, — и он подал ему пучок земляники.

— Да ну? — притворно удивился дед.

— Правда, бери! Кума-лиса тебе к чаю прислала.

— Ай да лиса, ай да кумушка, — похвалил дед.

Петьке было весело. Не остался в долгу у деда. Тот, бывало, тоже приносил подарки от лисы. Оба, улыбаясь, направились к пасечному домику пить чай.

Петька любил своего деда Маркела и каждое лето жил у него на пасеке до самой школы. Натягивал проволоку на рамки, наващивал искусственной вощиной, а когда дед разбирал гнезда — дымил ему.

Лучшего помощника не надо. Петька любознательный и смышленый паренек. Дед без труда научил его ухаживать за пчелами, недалеко от пасеки было озеро. По вечерам ездили туда ставить ерши, искусно сплетенные дедом Маркелом из краснотала. Петя любил эти поездки. Озеро, заросшее у берегов кувшинками, казалось задумчивым и, как все лесные озера, особенно красивым, утром из вершей вынимали тупоносых жирных карасей.

Лето в этом году выдалось на редкость погожее. Дни стояли солнечные. Не опаздывали и дожди. Они выпадали такие же теплые, и лес после них молодел, становился еще зеленее и долго, словно начищенный, блестел на солнце крупными дождевыми каплями.

Случались этим летом и грозы. С молниями, громом, с присущим грозе освежающим воздухом. Но ветер разгонял тучи, и в сумрачном, скрипевшем на ветру лесу снова устанавливался свой, нарушенный грозой порядок.

Дела на пасеке шли хорошо. Взяток начался ранней весной. Едва только сошел снег, на лесных прогалинах выбросила золотистые головки мать-и-мачеха. Почти одновременно на берегу озера зацвел ивняк; по чернолесью запестрели сине-фиолетовые глазки медуницы. Потом расцвела черемуха, белоснежной отвесной стеной выглянув на просеки, невзрачная, но медистая рябина, лесная калина, потом пожаром заполыхал иван-чай, и так до самой липы. Не успеет отцвести один медонос, зацветает другой. Пчелы развивались хорошо. Дружно прошло роение. После первой откачки меда взяток в природе не уменьшился.

— Ну, Петянька, — радовался дед, — будут нынче колхозники с медом!

Радовался и Петька…

Но неожиданно все переменилось. Случилось это в середине главного медосбора, когда отцветала липа. Утром, как всегда, дед встал до солнышка, разбудил внука, и они пошли на озеро проверять верши. Ездил дед по озеру в старой долбленке, сделанной неизвестно когда и кем из комля серебристого тополя. Озеро невелико, к тому же лесное, тихое, не Волга-река, так что лучшей посудины дед и не желал. Долбленка, известное дело, на воде ходуном ходит, того и гляди перевернется. Случилось, что кто-то на берегу из ружья выстрелил. Дед не то чтобы испугался, а просто от неожиданности вздрогнул, но утлой лодчонке хватило и этого: рыбаки моргнуть не успели, как очутились по шею в воде. Петька еще ничего, а дед от непривычки сразу застучал зубами, так что от ловли пришлось отказаться. На пасеке развели костер, обогрелись, обсохли, и все как будто пошло своим чередом, но к обеду дед пожаловался:

— Занемог я, Петянька, в поясницу что-то вступило. Надо бы в село сходить, в баньке попариться. Ты побудь здесь. Скучно будет — посмотришь, как рои работают. Вечером сторож придет, с ним и заночуешь…

Дед ушел. Чтобы скоротать время до прихода сторожа, Петька развел дымарь и стал осматривать ульи.

Над всей пасекой дружно работали пчелы. Они вереницами спускались в летки. Такие же вереницы бесперебойно вылетали обратно. В ульи пчелы шли тяжелые, нагруженные, кособоко шлепались на прилетные доски и, волоча раздутые от ноши брюшки, торопливо ползли в летки. Обратно вылетали уже облегченные, быстрые и юркие. На пасеке, не умолкая ни на минуту, стоял однотонный, слаженный гул. Пахло липовым медом, свежим воском и каким-то другим, неопределенным, но приятным запахом.

Рои развивались и работали тоже хорошо. Почти в каждой семейке пчелы начинали выкучиваться за перегородные дощечки. Петька стал расширять им гнезда, добавляя новые рамки с искусственной вощиной. Работы было много, и он увлекся ею, позабыв обо всем на свете. Кончил работу только к вечеру, когда тени от деревьев удлинились. Вспомнился дед, и стало грустно. Этот большой, изученный до малейших подробностей лес показался ему сейчас незнакомым и чужим. Даже милая березка, на белоснежной коре которой Петька еще в прошлом году вырезал на память деду внушительную по величине букву «П», на что потом долго сердился дед, казалась тоже не той…

Петька постоял немного, посмотрел на редкие вылеты пчел и, вытряхнув из дымаря жар, принялся раздувать костер. Когда разгорелось пламя, стало немного уютней и веселее. Солнце до половины опустилось в мягкую зелень леса, а сторожа все еще не было. Повесив над костром чайник, Петька взял весло и пошел на озеро смотреть не проверенные утром верши. Озеро на этот раз тоже было таким близким и красивым, как тогда, когда они ездили вместе с дедом. Правда, оно было такое же спокойное, тихое, но, сак и лес, как и та березка, казалось грустным…

Возвратился он уже затемно. На пасеке ярко горел костер, а по земле от него протянулась длинная, уродливая тень дяди Никифора — сторожа пасеки.

…Ночью дед почувствовал себя плохо, а утром фельдшер посоветовал домашним отправить его в больницу. Дед обвел всех утомленным взглядом и через силу проговорил:

— Оно бы можно и в больницу, да время-то, видишь ли, неподходящее, самый мед пошел. Никак нельзя! Я ведь тебя, милок, не а этим звал. Думал, лекарства дашь такого, чтоб к утру сразу все прошло. А ты — в больницу… Нельзя мне, вот какое дело-то…