— Так вот откуда мед у Ивана Михайловича! — зашептал Николай. — Совсем ведь просто, а не скоро догадаешься…

Радостный и возбужденный, Николай подъезжал к пасеке Михаила Плетнева.

— Язва, оказывается, этот Иван Михайлович, а не человек, — выслушав Николая, нахмурился Плетнев. — О себе только печется, а на других наплевать. Время-то сколько мы упустили! Пока косишь донник, да пока он отрастет — опять недели две, а то и три отбрасывай. Пожалуй, задумаешься. И здесь оставаться опасно. Липа на такой жаре может ничего не дать, и в степь ехать рискованно, неизвестно, как погода сложится. А на сусле пива не узнаешь. Может, прокатаешь только без толку пасеку, Дождя бы сейчас, тогда и ехать никуда не надо, своего меда будет хоть отбавляй.

— А мне кажется, надо рискнуть!

— Риск, Коля, хорошее дело, только не получилось бы как у того охотника, который за двумя зайцами погнался.

— Косить донник, дядя Миша, не обязательно, — настаивал на своем Николай. — Наш колхоз в степи гектаров пятьсот на силос смахнул, Только насмехаться опять будут. Вот, скажут, катаются все лето, а проку не видно.

— Насмешки — пустое, был бы толк. А все-таки, Коля, давай немного подождем. У нас через недельку липа зацветет. Узнаем Не будет выделения — уедем, а если даст, то и ехать незачем. От добра добра не ищут. Липа все-таки — сильнейший медонос!

— Но ведь неделя!

— Что же сделаешь? Кабы тот кощей был человеком — давно в степи были бы.

— Кощей и есть…

Сторож Иона тоже не одобрял скоропалительности.

— Это и будем все лето с места на место за медом бегать? Плетнев правду бает: надо подождать.

К вечеру Николай снова выехал в степь, где колхоз заготовлял донник на силос. Он решил посмотреть, как развивается отава.

Несмотря на жару, донник отрастал быстро. После покоса прошло недели полторы, а стебельки его уже вытянулись ладони на две. Такие маленькие, они выбрасывали цветы, словно торопились до осенних холодов вырастить семена и оставить на земле свое потомство. Большого медосбора здесь ждать было нельзя, но ведь в лесу пока и такого не было!

Николай не мог заснуть: переезжать или нет? Здесь оставаться — значило: или собрать много меду, или остаться ни с чем. А ждать, когда липа зацветет, — значит, потерять целую неделю, За это время пчелы много могут натаскать: изголодавшись по работе, они будут трудиться стемна и дотемна. Утром он решил съездить в село посоветоваться с председателем. Но тут измучившая пчеловодов природа вдруг смилостивилась.

С юго-запада потянул ветерок, игриво пробежал по листьям, ласкал их какой-то радостной вестью. За лесом глухо и отдаленно прогремел гром. Николай вздрогнул и стал тормошить отдыхавшего сторожа:

— Иона, слышишь? Гром гремит!

Но гром уже не гремел, а первого отдаленного раската старик слыхал. Потянулись томительные минуты. «Может, мне почудилось? Может, и не было никакого грома?» Но как бы переча, где-то недалеко совсем отчетливо прогремело снова. А еще две-три томительные минуты Николай ясно убедился, что юза приближается. К ульям торопливой вереницей потянулись, тяжелые, с раздутыми брюшками. Николай поймал одну, осторожно надавил на брюшко, на хоботок. Выступила большая золотистая капля нектара. Упав на ладонь, она заблестела А гул пчел все усиливался.

— Это перед грозой! Перед грозой всегда бывает сильное нектара! — шептал Николай.

— Иона! Мед несут пчелы — почти крикнул он, забежав в шалаш.

— Слышу, Коленька! Шум пчел слышу! — расчувствовался.

Под вечер огромная грозовая туча, поблескивая и громыхая, висла над лесом. Первые крупные капли дождя громко забарабанили по листьям. Упали они и на непокрытую голову Николая.

— Иона, спасены ведь! С медом! — задыхаясь от чувства, твердил он.

Они стояли под проливным дождем, который, будто словами пчеловода, ударил сильнее. И трудно было: плачут они, или это катятся по их обросшим лицам крупные, капли дождя.

Дождь уже не барабанил по листьям, а шумел в них, подобно ветру, сплошным потоком поливая землю.

Ярко вспыхивали всю ночь молнии, как бы желая узнать, ли именно нужен дождь. Они на секунду раздвигали тьму ослепительными клиньями, освещая сразу то всю пасеку, куски скрипевшего на ветру леса, и, убедившись, что гасли. «Здесь, здесь!» — гремел гром.

Дождь лил весь день. Хваленый плетневский шалаш — «ни одним дождем не промокает» — не помог: пробило. Пчеловоды кутались в плащи. Промокший до нитки сторож, отбивая дробь, мечтал:

— Эх, пудика по два бы с улья взять!

— Теперь возьмем! Ишь, как хлещет! — восторгался Николай. Только на третьи сутки туча уплыла на восток. Умылась, помолодела зелень, заблестела на солнце миллионами капель. Над степными ложбинами, над зеркальными осколками ж повис еле видимый, голубоватый парок марева.

Расцветала долгожданная липа. На пасеке целыми днями однотонный, слаженный гул. Контрольный улей показывал каждый день от пяти до семи килограммов прибыли.

Через неделю началась откачка меда. Особенно шумно было этот день на пасеке.

— Вот и дождались! — улыбнулся Иона.

Николай открыл кран, и мед, чистый и прозрачный, как янтарь, стой маслянистой струей потек в подставленное ведро. В сумерки тяжело нагруженные подводы тронулись с пасеки. По ночам выпадали дожди. По утрам тучи не расходились, стояли серые, туманные, но теплые. Лет пчел достигал неимоверной силы. Пчелы добирали теперь последний нектар в тенистых местах, где липа еще цвела. На смену ей красновато-зеленое гречневое поле стало покрываться белоснежным, с розоватым отливом покрывалом. Оттуда потянуло густым запахом меда.

Ночь. На берегу Студеной, под столетним вязом, потрескивал стер. Тут же на разостланной шинели лежал Николай. Рядом, «неугасимую», жмурился от жара и света Иона. Ветки, брошенные на жар, корчились. Из них с шипом вырывались струи горячего пара. Еловый лапник дымил, трещал, потом вдруг вспыхивал весь сразу. Пламя поднималось высоко и далеко наступившую со всех сторон темноту. По земле метались причудливые тени деревьев. Пепел от сгоревших иголок летел вверх хлопьями садился на одежду. Языки огня весело перебегали ветки на ветку, озорно взбирались на перекладинку, на которой сел чайник, пускали золотые россыпи искр. Иона, попыхивая трубкой, рассказывал:

— Иду я из села и самого Михайловича встретил, светлановского пчеловода. Довелось покалякать. Не качали, говорит, ни грамма. Даже для себя пчелы мало собрали, надо подкармливать.

— Неужели? А как же магазины? Ведь он их ставил, когда в ульях совсем пусто было.

— Жара, говорит, роение, ну и поставил, чтобы пчелам помоднее да попрохладнее было, а сторож приди в село да похвалясь, что мед скоро качать. С этого все и пошло.

— А скошенный донник разве ничего не дал?

— Так вокруг его пасеки никто и не косил, он ничего об этом знал. Зря вы с Плетневым тогда на него обиделись. Он по старинке работает, все на дождь надеялся, вот и остался с носом.

— Вот это номер! В такой год остаться без меду!

— Вот остался…

— Знаешь, Иона, сколько мы из-за разных глупостей недобирать меда? Реки! Пропадает он. Выйди летом в лес, в поле. Полюбуйся! Зелень, все пестро от цветов, и дрожит у самого горизонта марево! Это — время главного взятка» Все растения выделяют нектар, и он течет огромной невидимой рекой. Больше Волги! Его миллионы пудов, а он пропадает. Вот мы, пчеловоды, и должны направить русло этой реки прямо в тару, налить миллион бочек душистого, целебного меда.

Поужинали. Подстелив под себя шубняк, долго лежал Иона и, посасывая трубочку, думал. Он видел огромную медовую реку, больше Волги, крепких, как Николай, людей, направляющих ее прямо в бочки, и дивился.

Перегорели угли в костре, покрылись седоватым пеплом. Где-то ухнул филин. Укрывшись шинелью, крепко спал Николай.

— Иван Никифорович, ну как же, а? Неужто опять до зимы у навозных куч торчать будем?

Дед Илья, высокий худой старик в серых выцветших на солнце штанах и в такой же по новизне рубахе, минут пять стоял перед председателем, мял в морщинистых пальцах свой изрядно потрепанный картуз, прежде чем сказать эти слова.