Местность была незнакомой. Впереди виднелось жилище, но необычной, можно сказать экстравагантной, формы. Варварское строение из грубо отесанных бревен, большое, с вырезанными или выпиленными украшениями. В доме было множество окон, и в каждом стекло невиданной чистоты и гладкости. Это не Италия и не Греция, и это не Галлия и не Германия. Возможно, он переродился в северных землях скифов?

Цицерон подошел к дому — точнее, подплыл, без усилий, стремительно привыкая к способу передвижения, свойственному призракам. Достигнув передней двери, он увидел возле нее незнакомца, одетого в плащ и бесформенные черные брюки, какие носят варвары. Человек был крупным, круглолицым, с редкой бородой и бледной кожей. Его лицо не казалось красивым, но притягивало взгляд. Особенно примечательны были, пожалуй, глаза. В них прослеживалось нечто восточное, с намеком на монгольскую складку у переносицы.

— Приветствую вас, — сказал Цицерон. — Я Марк Туллий Цицерон.

По крайней мере, варвар узнал его язык. Ответил он сразу:

— Я Михаил Бакунин. Полагаю, вы тоже будете здесь жить.

— Да.

Цицерон прошел внутрь, скользнув мимо и отчасти сквозь Бакунина, который слегка загораживал ему путь.

— Значит, нам предстоит делить друг с другом эту виллу, — отметил Цицерон, когда они беседовали. — Скажите, Михаил, есть ли у вас представление, где мы находимся?

— Удивительно напоминает мой старый дом в Прямухино, — сказал Бакунин. — Тут снаружи изгородь, похожая на ту, которую я помню. И дедушкины часы на камине. Да и этот портрет Екатерины Великой на стене.

— Значит, они изготовили копию вашего дома, — сказал Цицерон. — Интересно зачем.

Бакунин посмотрел на него и улыбнулся:

— Они умные.

— Они?

— Тайная полиция, которая устраивает подобные дела.

— Понятно, — сказал Цицерон. — Но зачем этой так называемой тайной полиции столь сугубые сложности?

Крупные черты лица Бакунина расплылись в мальчишечьей улыбке.

— Это же очевидно: я для нее важен. Поэтому она создала для меня всю эту иллюзию.

— Следовательно, я — не важен? — поинтересовался Цицерон.

— А вдруг вы один из них? — сказал Бакунин. — Или часть иллюзии.

— Если вы намерены придерживаться этой точки зрения, — сказал Цицерон, — нам непросто будет вести разговор.

— Хорошо, — сказал Бакунин, — для простоты я допущу вашу материальность.

— Весьма благоразумно, — кивнул Цицерон. — Так для чего же этой вашей тайной полиции мог потребоваться я?

— Несомненно, как человек, формализовавший существующую правовую систему, — ответил Бакунин. — Не в качестве новатора вроде меня.

— Вы? Новатор?

— Дорогой мой Цицерон, еще при жизни меня признавали основателем анархизма.

— Вздор! — сказал Цицерон. — Анархизм — древняя теория. Наш латинский поэт Овидий в своих «Метаморфозах» писал о золотом веке, когда люди жили без законов и внешнего принуждения, не ведая страха наказания. В ту эпоху люди доверяли друг другу по собственной воле и не было надобности гравировать законы на бронзовых табличках.

Бакунин пожал плечами:

— У меня с античной литературой в детстве было плоховато. Так или иначе, все это не имеет значения. Я основатель анархизма новейших времен. Даже Маркс это признавал. Возможно, тайные власти вернули меня потому, что я известен.

— Не хочу вас огорчать, — заметил Цицерон, — но вряд ли можно оспорить то, что я известен гораздо больше.

Бакунин вздохнул. Его воодушевление улетучилось.

— Наверное, вы правы. Но факт остается фактом: мы живем в русской усадьбе, а не на римской вилле. Как вы это объясните?

— Может быть, у них под рукой не оказалось других декораций, — сказал Цицерон.

В безмолвной русской усадьбе времени было не определить. Цицерон и Бакунин, словно призраки, проплывали по коридорам, через спальни, через кухню, где не было съестных припасов. Порой Бакунин принимался рассказывать Цицерону о своих надеждах на будущее человечества, о сомнениях в Марксе, о восхищении Фихте и, самое главное, о преклонении перед великим Гегелем. Он говорил о неизбежности наступления анархизма, о необходимости упразднения аристократии, буржуазии и, наконец, пролетариата.

Цицерон не пытался полемизировать. Бакунин как будто не воспринимал взвешенных доводов. Чувство логики у него отсутствовало напрочь. И все же Цицерон ощущал некий трагизм, цельность, детскость в этом измученном и отчаявшемся человеке. Но тем не менее тяготился его обществом. Большую часть времени он стал проводить в просторных комнатах второго этажа.

Бакунин нередко отправлялся в долгие прогулки по лесам. Вернувшись, он падал на кушетку и смотрел в окно на заснеженные березы.

На стене, обращенной к кушетке, висело длинное зеркало в вычурной позолоченной раме. Однажды, когда Бакунин, по своему обыкновению, лежал, зеркало затуманилось. Затем наполнилось светом, который постепенно угас и сменился черно-белым изображением мужского лица.

— Как у вас идут дела, Михаил? — спросил Мерчисон.

— Превосходно, превосходно, — сказал Бакунин. — Но не пора ли нам за работу?

— О чем вы?

— Я сделал выводы. Мне очевидно, что вы из будущего, которое наконец достигло зрелости и признало неоспоримость моей теории. Заверяю вас, что готов проводить консультации, но, во исполнение моих принципов, я отказываюсь возглавлять любое правительство и вообще принимать участие в его деятельности.

— Так вот, значит, что вы обо всем этом думаете.

У Бакунина засияли глаза.

— Я понял, что наконец получил признание! Моя грандиозная теория воплотилась в жизнь! Наконец-то она принята человечеством и восстановлена в правах!

— Боюсь, вы все не так поняли, — сказал Мерчисон. — В качестве работоспособной политической теории ваш анархизм примерно так же полезен, как снегогенератор на Северном полюсе. Анархизм — это что-то из курса наших студентов-политологов. Может быть, слишком жестоко так вам говорить, но лучше сразу уяснить положение вещей.

— Если моя теория не пользуется влиянием, почему вы вернули меня к жизни?

Мерчисон не мог назвать Бакунину реальную причину. Симулякрам не понять причудливой смеси государственных и деловых соображений, которые определяют выбор конкретного персонажа.

— Вы представляете исторический интерес для ряда наших ученых, — сказал Мерчисон.

— Понятно. И что я должен делать?

— Ничего особенного. Просто побеседовать с некоторыми людьми.

Бакунин рассмеялся:

— Всем вам только этого и надо. Просто небольшая беседа. Расскажите нам кое-что. Но вопросы продолжаются и продолжаются, и они не кончатся, пока ты не предашь самого себя, не обвинишь друзей и не поступишься всеми своими принципами.

— Все не так, — сказал Мерчисон. — Я говорю о нескольких непринужденных разговорах в приятном обществе образованных мужчин и женщин.

— Конечно, они всегда используют именно этот типаж. Думаете, я не понимаю, о чем идет речь?

— Кто эти «они», которых вы постоянно упоминаете?

— Разумеется, ЧК, тайную царскую полицию.

Мерчисон застонал:

— Послушайте, Михаил, вы все понимаете неправильно. И вообще, все эти дела уже давно в прошлом.

— Это вы так говорите!

— Черт возьми, Михаил, вы знаете, что мы вернули вас к жизни. Любые интересующие нас секреты мы могли бы взять прямо из вашей головы. Вы это понимаете?

Бакунин поразмыслил:

— Да, похоже на правду.

— Тогда давайте сотрудничать?

— Нет, — сказал Бакунин.

— Почему?

— Потому что я Бакунин. Я указываю путь, я готов погибнуть, но я не вступаю в сговор.

— Отлично, — пробормотал Мерчисон. — Просто замечательно. Михаил, послушайте, это для меня очень важно. Если бы вы мне помогли, я бы сумел многое для вас сделать.

— Я понимаю, что вы сильны. Очевидно, в каком-то смысле способны возвращать к жизни мертвых.

— Да.

— Я буду с вами сотрудничать, — сказал Бакунин.