Едва не падая от изнеможения, Бернстейн добрался до каменной арки. Вернее, до того места, где она стояла раньше. На груде камней сидели двое. Марсианка и землянин.

Бернстейн узнал Иллу. Мужчину он прежде не видел, но догадался, что это капитан Йорк.

— Что случилось с аркой? — спросил Бернстейн.

— Я ее снес, — ответил Йорк. — Илла мне помогала.

— Но зачем?

— Чтобы не допустить существования твоего мира.

Бернстейн присел на камень рядом с Йорком и Иллой.

На голове у него не было шлема — верно, остался в городе. Похоже, он больше и не понадобится.

— Так что же, мой мир исчез?

— Его и не было никогда, — ответил Йорк. — Я об этом позаботился.

— Нет, он существовал!

— Как бесплотная фантазия, не более того. Если честно, невелика потеря. По словам Иллы, твой мир был не из самых достойных.

— Это был отличный мир! — возразил Бернстейн.

— Но несовместимый с этим, — сказал Йорк. — Я бы не хотел жить в такой Вселенной, где на Марсе нет воздуха и воды. Тогда бы здесь не было Иллы! И меня тоже.

— Понятно, — проговорил Бернстейн. — Очевидно, здесь выживают наиболее приспособленные галлюцинации.

— Похоже на то, — согласился Йорк, обнимая Иллу за плечи.

Он выглядел очень довольным собой.

— А как насчет остальных ребят? — спросил Бернстейн. — Как насчет моей экспедиции?

— Что за ребята? Что за экспедиция?

Бернстейн на миг лишился дара речи.

— У тебя будет достаточно времени, чтобы во всем разобраться, — пообещал Йорк. — А сейчас давай прогуляемся к большому каналу.

— Зачем?

— Просто посидим у воды, — ответил Йорк.

— На свое отражение посмотрим, — добавила Илла.

— И пивка хлебнем? — спросил Бернстейн.

Йорк улыбнулся.

Вместе с Йорком и Иллой Бернстейн вернулся в марсианский город. Он собирался пить пиво и бросать пустые бутылки в марсианский канал.

Бернстейн старался не думать о том, чем он будет заниматься после.

Долгое время оно сознавало, только не самое себя. Просто сознавало… Вокруг не было ничего, что можно было бы осознать, но оно этого не сознавало. Осознание наполняло его, как воздух наполняет воздушный шар. Осознание являлось частью его сущности, хотя оно этого не сознавало. У него не возникало суждений — время для суждений наступит позже.

В данный момент одного лишь осознания было достаточно. Впоследствии, став чем-то более определенным, изведав роскошь воспоминаний, оно мысленно возвратилось к этому первоначальному состоянию. Вспомнило о своем пребывании в этом месте, абсолютно лишенном красок. Вспышки света здесь иногда случались, а вот цветов не было никаких. Они появились позже. И даже мысли о цветах, которые появятся позже, приблизили их появление.

Но оно не было в этом уверено. Вещи, когда оно о них думало, почему-то менялись. Сначала не было ничего, потом появились мысли, а уж после — то, о чем можно думать. Впоследствии же казалось, будто то, о чем можно думать, появилось вперед. Ничего подобного. Сначала не было ничего, потом появились мысли, а уж после — то, о чем можно думать.

А поскольку не было ничего, о чем можно думать, то и мысли были незамысловатые. Оно даже не осмыслило категории истина — ложьили понятия плохо — хорошо. Это наступит позже. Понятия хорошо — плоходолжны быть у каждой расы, даже новорожденной. Но оно относилось к расе еще не родившейся. И естественно, это отчасти замедляло его развитие.

И все же время перед рождением можно было назвать идиллическим. Жизнь была очень легкой, да и сравнивать ее было не с чем. Возможно, это была и не жизнь вовсе, поскольку с ним ничего не происходило, ничего на физическом уровне еще не происходило. Время для этого наступит позже. Но что оно должно было думать о времени, пока еще не перешло на физический уровень? Являлось ли это жизнью? Или правильнее называть это протожизнью? Ответа оно не знало, хотя и понимало опасность вопроса. Опасность исходила не столько от вопроса, сколько от целой группы вопросов. Вопросы создали мир, а ответы были как ручные собачки, готовые на все, лишь бы угодить. Какое мрачное соображение! Но, к счастью, думать еще было не обязательно. Пока оно пребывало в безмятежности протомыслительной фазы развития. Чувствовало — да, и думало — вроде того, но не размышляло о своих мыслях. Именно так оно и будет воспринимать ситуацию позже. Но сейчас даже протомысли были новинкой и требовали усилий. Их хватило, чтобы понять: кое-что изменилось, как только появилось сознание. Что-то началось. Не должно было, но началось. И оно было радо, что присутствует при таком важном моменте.

Еще оно заметило, что не идентифицирует себя больше как «оно», а скорее как «он» — однополое существо, приходящее в мир, в котором может быть больше одного пола. Это проистекало из факта его существования. Ну, по крайней мере, он так думал, что проистекало.

Возможно, конечно, его принадлежность к определенному полу («он») не означала вообще ничего. Голый факт, и ничего более. Данность, как любил говорить он. Но почему-то он так не считал. Если бы существовал только один пол, к чему тогда вообще иметь пол? Какой смысл в существовании только одного пола?

Хотя он задавал себе эти вопросы в полном одиночестве, ему казалось, что скоро появятся и другие. И некоторые из них будут отличаться от него полом. Как много полов будет вообще? Ему явилось великое видение. Возможно, полов будет столько, сколько будет индивидуальных особей, способных размышлять об этом вопросе. Видение было потрясающим, но он засомневался, что вопрос будет решен настолько эффектно. Вряд ли, даже если он займется всем этим сам.

Но какова идея! Ведь знание о том, что у него есть пол, подразумевало и то, что он способен спариваться — когда будет с кем. Спаривание казалось крайне необходимой вещью. Как он заметил, стоило ему задуматься о различии полов, как тут же мысли обращались к спариванию. Но так как обсудить эту тему было не с кем, то он решил принять спаривание как данность. «А как бы было весело, — подумал он, — если бы существовало множество таких же, как я, но в чем-то отличающихся друг от друга, и каждый подбирал бы себе уникального партнера».

Ладно, насчет множества он не был уверен. Пожалуй, он слегка увлекся. Представьте, воображает множество! Все, чем он пока располагал, — он сам, и даже это не являлось неоспоримым фактом.

От размышлений его отвлекло нечто неожиданное, и это неожиданное пришло извне. Он удивился. До сих пор у него ни разу не возникало мысли о существовании «вовне». Хотя оно и подразумевается само собой. Он с удовольствием бы потратил некоторое время на переваривание новой концепции «вовне» (а также производных от нее) и неизбежно сопутствующей ей «внутри». Но он не мог сейчас отвлечься на «внутри» и «вовне», поскольку произошло что-то неожиданное, и это что-то требовало к себе внимания.

На самом деле он не хотел рассматривать это что-то. Ему вполне хватало мыслей о себе самом. Он не желал казаться эгоистичным — хотя кому какое дело, ведь вокруг нет никого, кого бы это могло задеть. Но ему необходимо разобраться в себе. В конце концов, он — единственный, кто способен понимать хоть что-то.

Он увидел, что не может заниматься этим прямо сейчас. Потому что неожиданное событие, вторжение «извне» (и это понятие, которое все равно придется исследовать рано или поздно), требовало внимания самым решительным образом.

Первое, на что он обратил внимание: вторжение происходило в его пространство. Это была простая, но почти невообразимая вещь, которая произошла от одного неотмеченного момента к другому в непрерывном потоке времени или чего бы то ни было.

Его рассердило, что теперь он должен рассматривать еще и «время». Без него было гораздо проще.

— Иногда кажется, что есть только я, — сказал Арчи, — а все остальное мне только снится.

— Да, конечно, — согласилась Джейн. — Иногда я думаю так же.