По правде сказать, в последней, переполнившим чашу терпения выходке, Морша действительно участия не принимал. Так получилось, что Шушпан в одиночку разбираться бегал, хотя, тут тоже, как посмотреть. Ведь обидную весть Шушпану, именно он принёс, да, так разукрасил, что тот и озверел спьяну, а ведь сам за ним, гнида, не побежал. Видно, задницей почувствовав неладное, но тем не менее, народ и его потребовал отправить на перевоспитание и так как он, тоже в семье в средних хаживал и также, как и Шушпан своему отцу надоел до горькой редьки, невелика была потеря. Вот и отправили.

Третьим, отправившийся в касаки, был белобрысый, молодой совсем пацан, которому по годам, вроде бы, как и рановато ещё было. Кликали его Кулик. Он ни с Шушпаном, ни с Моршей дружбы не водил. Был он вдовий сын и тоже средний. Рос при дворе, при хозяйстве, при братьях и сёстрах. Отец их где-то в походах сгинул. Ушёл, уж почитай, как годков пять и ни слуху, ни духу, а как прошлой осенью вестник из орды касакской принёс слух о его погибели, где-то в дальних краях, так Кулик и засобирался по следам отца отправиться.

Мать, поначалу, ревела, братья сёстры отговаривали, но он упёрся на своём и ни в какую. Смирились, стали собирать, а тут и эту парочку попёрли, но он с ними не поехал.

Кулик воинскому делу, конечно, обучен не был. Некому было учить. Чему отец в детстве научил, то и помнил. Конём, правда, правил умело, с жеребёнка под себя воспитывал и по сути дела, это и был у него самый лучший и единственный друг во всей его жизни.

Много чего по хозяйству умел делать, руки на месте и головой не обижен. С топором управлялся, как будто с рожденья из рук не выпускал. Плечист, здоров руками, правда, дракам не шибко обучен, да, и при крепости тела, не сильно ростом удался. Низковат был для своего возраста.

Четвёртым, кто из поселения отправился в касакскую орду, был некий Кайсай. Поехал даже не из поселения, как остальные три, а жил он с дедом-бобылём на заимке и под большаком поселения, эта странная парочка не хаживали, да, и сам большак, толи, что-то знал про деда, толи, просто, побаивался, но к нему на заимку никогда не лез. А дед тот, явно был не из простых. С одного вида узнавался в нём старый, опытный воин. Лицо в страшных шрамах. В тех же шрамах руки, да, наверняка и всё тело, только голым его никто из поселян не видел.

Ходил странно, крадучись, как будто стелясь по земле и совершенно бесшумно, хоть по лесу с буреломом, хоть по траве степной по пояс. Даже под старость лет, бороды с усами не носил, а белый, седой волос, заплетал в толстенную косу, которой любая девка позавидует, и пацанёнка своего к тому же приучил.

А Кайсай, пацанёнок его, вовсе и не его был, как люди сказывали. С первого взгляда можно было это определить, ибо он был огненно-рыжий, кудрявый, с лицом узким и сам весь худой, но плечами широк.

Бабы разное про них судачили. Кто-то говорил, мол, что жена от чужого принесла, так он её за то прибил, а дитё пожалел, да, взялся воспитывать. Другие поговаривали, что подобрал он мальца в далёких чужих землях, мол, рука на ребятёнка не поднялась, взял для торга, а по пути привязался, да, и оставил при себе, старость коротать.

Третьи, вообще, говорили, что не человек тот дед, а колдун страшный и рыжий его, тоже не из людей, а живут они тут, скрываясь от богов светлых и что, мол, дед этот, молодому-то силу свою передаёт, для злодейства какого-то.

В общем, говорили много, говорили разное, но толком, так никто и не знал, что это за странная пара на заимке за рекой обустроилась. Выстроили себе избу, огородились высоким частоколом, способным штурм целой орды выдержать и сидели там, как сычи нелюдимые.

Те, кто близко из любопытства проходил мимо, непременно со двора слышали шум мечей, да, кряхтение боя ратного. Такое впечатление у народа складывалось, что они там только и делали, что дрались меж собой денно и нощно.

Дед, иногда через речку перебирался, в поселение хаживал, с мужиками торговался, кое-что покупал из запасов, притом всегда расплачивался золотом иноземным, поэтому все его с уважением встречали, заискивали перед ним, а вот его пацана, в селении почитай никто не видел.

Девки бегали поначалу, просто, смотрели, но только издали, из-за реки. Речка была не большая, так себе, поэтому даже пытались заговорить с ним, когда близко к воде подходил, но он, никогда с ними не говорил и вообще, звука не издавал, поэтому девки единогласно решили, что пацан, к тому же, ещё и немой с рождения, о чём добросовестно донесли до всего поселения.

Но в один прекрасный день, рыжий, вдруг, с ними заговорил, притом хамовато нагло и заносчиво, даже местами непотребно обидно. Девки, его попытку наладить с ними диалог, восприняли по-своему и уже к вечеру этого дня, во всём поселении, чихвостили этого гада чужеродного, на чём свет стоит.

Со временем привыкли к его дурацким шуточкам и похабной сальности, мужичины неотёсанного и стали огрызаться. Благо река разделяла зубоскалов, и никто не торопился её пересекать, чтоб наказать обидчика физическими аргументами. Постепенно, эти посиделки вошли в обычную норму.

Девки от скуки, часто приходили и голосили с той стороны, вызывая его на языкастое состязание, и он выходил. Всегда. Правда, только при одном условии: если девки были одни, без пацанов. При пацанах, он никогда к ним не выходил. Эх, знали бы они тогда, что его, дед к ним выгонял, чуть ли не палкой, всякий раз приговаривая: «Иди чеши язык. Помянешь хоть опосля, меня добрым словом». Кайсай психовал, ругался, но подчинялся. Надоели ему эти девки бестолковые, хуже горькой редьки…

На следующий день, после того, как выпроводили дебоширов из поселения, Кайсай, впервые средь бело дня, появился в поселении. Да, как! Верхом на боевом коне, увешанном золотыми бляшками, с изысканным седлом, с притороченной к нему короткой пикой и арканом конского волоса.

Сам был разодет в новенький кожаный панцирь, в кожаные ордынские штаны в обтяжку, заправленные в короткие сапожки, где из каждого голенища торчал за сапожный нож, с резной рукояткой. Опоясан был золотым поясом, с ладно пристроенным мечом акинаком в кожаных ножнах, а с другой стороны, поблёскивал большой кинжал, в красивом узорном окладе, явно иноземной работы.

В поводу, Кайсай, вёл коня попроще, гружёного через седло мешками с поклажей, там же был странной конструкции лук и наглухо закрытый колчан, довольно внушительной вместимости. На голове колпак, с длинным острым концом, свисающим на спину, в который была спрятана его рыжая коса.

Шёл он медленно, шагом, как на показ. Народ на него со всех щелей выползал посмотреть. Воина, в полном боевом обвесе, приходилось видеть не многим, да, и сам по себе, был он мужчиной молодым, красивым, было на что девкам глаз положить.

Вот тогда-то мать Кулика и бросилась пред ним в пыль придорожную на колени и взмолилась, чтоб взял с собой её сына, тоже собравшегося в касаки податься, что, мол, боязно одного отпускать по пути отца погибшего, да, к делу ратному совсем не готовому. Почему-то, она уверенно решила, что Кайсай, не простой молодец и не то, что про него бабы судачили, а особенный.

Скорей всего, вид его её впечатлил, хотя старше он был Кулика, всего на год. Но то, как он был одет, как вооружён и как при этом держался, ненадменно, а как-то просто и уверенно, как будто всю жизнь так ездил. Создавалось впечатление, что не игрушками увешан, а необходимым и нужным и явно пользоваться этим всем обучен, не понаслышке.

Кайсай остановился. Посмотрел на бабу. Послушал её мольбу и тихо ответствовал:

— Ждать не буду. До развилки, что за лесом, пойду шагом. Догонит, пусть пристраивается, не догонит, значит так надо.

После чего, так же шагом, обошёл стоящую на коленях бабу и пошёл своей дорогой, под восхищёнными взглядами, всех, кто на него смотрел.

Кулик догнал его ещё до леса. Но видно было, что собирался впопыхах, не так, как следует собираться в дальнюю дорогу. И упряжь на коня одел не аккуратно, сикось-накось и сам оделся, видать в то, что успел схватить, и с оружием у него было явно слабовато. Пики не было, лука не было, ничего не было, зато за простым матерчатым поясом, за спиной, торчал обычный плотницкий топор. Зачем он его с собой прихватил? Кто его знает?