— Не могу. Я еду в Сифию.

Рошар сдавленно простонал.

— Не на этой лошади, — сказал Арин. — Она хромая.

— Что ты делаешь?

— Она хромала. Было больно смотреть на неё. Абсцесс, по-моему. Наверное, она наступила на что-то острое.

— Арин, черт тебя задери, ты же не коновал. Этим может заняться кто-нибудь другой.

— Шш-ш, — прошипел Арин с сочувствием, найдя нарыв. Лошадь ещё раз попробовала вытащить копыто, но он вскрыл рану, из которой сразу же потёк чёрный гной. Арин чистил рану до тех пор, пока не убрал весь гной. — Тебя не затруднит подать мне ведро?

— Да не вопрос. Я ведь живу только ради того, чтобы угождать кому не попадя.

Арин опустил копыто в горячую воду. Лошадь, которой и без того было больно, затопала копытами, расплескивая воду, вскидывая голову, но Арин схватил её за уздечку, потянув голову вниз, успокаивая животное, одновременно следя за тем, чтобы больное копыто оставалось в воде.

— Арин, ну почему ты такой предсказуемый? Всякий раз, когда ты переживаешь по какому-то поводу, то начинаешь что-то чинить. Выковыривание дряни из копыта уж совсем ни с какие ворота не лезет. Даже не знаю, что хуже, наблюдать за тем, как ты это делаешь, или осознавать, насколько тебе сложно держать себя в руках.

Арин потрепал лошадь по шее. Она вновь затопала копытами, но начала успокаиваться.

— Мы победили, — сказал Рошар, — и Кестрел в порядке. Мы обсуждали это. Этот яд очень токсичен.

— Но она не вернулась.

— Она вернется. А тебе нужно воспользоваться этим мгновением в политических целях. Если ты этого не сделаешь, то сделает кто-то другой.

Арин искоса глянул на друга.

— Ты называешь меня «предсказуемым», как будто это плохо, но мне не нужно произносить речь перед своими людьми, чтобы понять, кто я есть.

Рошар закрыл рот. Похоже, он был готов сказать что-то еще, но потом передумал, потому что в лагерь въехали Кестрел и Риша.

Глава 41

Армия с большим количеством раненых в медленном темпе продвигалась к городу. Кому-то пришлось идти пешком. Кестрел держалась подальше от повозок, в которых везли раненых.

— Не могу на него смотреть, — сказала она Арину, когда армия остановилась на привал.

Но часть её хотела воспользоваться предоставившимся временем, чтобы повидаться с отцом.

— Тебе и не обязательно, — сказал Арин. Но в последовавшей за этими словами тишине, пока они шли прочь от повозок, каждый фрагмент сказанного им приобрел форму и окрасился в очень яркий цвет: отец лишился руки, месть Арина утратила свою важность, письмо, которое она даже не узнала, когда Арин отдал его ей.

Прошло мгновение, прежде чем Кестрел осознала, как сильно Арин нервничал. Он закусил нижнюю губу и его руки делали какие-то неопределённые движение, словно он хотел что-то сказать, да не мог. Но, в конце концов, произнес:

— Ты просила его смерти. Я не смог. Я должен был пересилить себя? Я поступил неправильно?

Она почувствовала такой прилив нежности. Девушка перехватила не находящие себе места руки юноши и ответила:

— Нет. Ты всё сделал правильно.

* * *

То письмо.

Она читала и перечитывала его в высокой сочной траве, которой поросли обочины дороги, и ночью при свете лампы. Чернила посветлели от времени до коричневого. Кестрел представляла, как отец читал его под солнцем во время кампании. На бумаге в некоторых местах появились вощёные прозрачные пятна. Остатки масла для чистки оружия? Её отец обожал лично полировать свой кинжал. Она искала смысл в подтёках грязных отпечатков пальцев под определенными словами, где на самом деле не было ничего, кроме её каракулей, и их значение. Нижняя часть письма была испачкана кровью настолько, что последние предложения невозможно было разобрать. Кестрел не могла вспомнить, что же она там написала. Как истрепанная карта, письмо само норовило сложиться.

Сложенная бумага выглядела такой умиротворенной у неё в руке. Кестрел хотелось пройти сквозь время, чтобы утешить ту девушку, писавшую это письмо, даже если единственным утешением, что она могла предложить, было только понимание. Ей хотелось представить себе другую историю, в которой отец прочитал письмо и понял его, вернул дочери, предупреждая, что ей не следовало такое писать. Никогда. «Я люблю тебя. Я все для тебя сделаю», — говорилось в письме, и Кестрел было тяжело удержаться при прочтении, чтобы не скомкать бумагу в руке, когда она осознала, что это именно те слова, которые она всегда хотела услышать от своего отца.

* * *

В трех днях пути от города, армия разбила лагерь, чтобы встать на ночь. Кестрел направилась к лекарскому шатру.

Отец заметил тот момент, когда она вошла. Он дёрнулся, затем встретил её взгляд, и Кестрел не поняла, правильно ли было испытывать то, что испытывала она: одновременно простое и сложное чувство спокойствия, которое коснулось её при виде отца только потому, что он был ее отцом, а вместе с тем, это была ярость в груди, вызывавшая желание рвать и метать, оплакивать его искалеченную руку и сказать, что он все это заслужил.

— Почему ты сохранил моё письмо? — спросила она.

Он не ответил.

Она повторила вопрос.

Он отвернулся.

Она спрашивала и спрашивала, до хрипоты в голосе, решив, что Риша была не права, сказав, что прощение подобно грязи, которая не может принять нужную тебе форму.

Оно было жестким, твёрдым как камень.

Кестрел вышла из палатки.

* * *

Верекс сказал, что они с Ришей уезжают. Они хотели доехать до восточных равнин, и возможно, пройтись под парусом от восточного побережья Дакры, чтобы увидеть, что лежит в неизведанных водах за пределами страны. Он не собирался наследовать империю. Верекс попросил, чтобы распространили слухи о его гибели.

Увидев, как изменилась в лице Кестрел, он всё же спросил:

— Считаешь, мне следует вернуться в столицу и взойти на престол?

— Если честно, я вообще не хочу, чтобы ты куда-либо уезжал. Я буду скучать.

Его карие глаза потеплели.

— Я буду навещать тебя. И Риша тоже. Она хочет обучить тебя владению разным оружием, пока ты не найдешь то, что в твоих руках будет опаснее всего.

Кестрел открыла было рот, чтобы сказать, что это бесполезные усилия, но потом её будто громом поразило: этого не могло быть, хотя в сущности, это было не важно: могло или не могло — важна была радость, предложенная ей.

— Она мне тоже нравится.

Они стояли возле лагеря, прислонившись к очень большому стволу дерева. В воздухе плавала белая пыльца цветов, усыпавших собой его ветви. Кестрел подумала, будь здесь геранец, он бы решил, что это знамение бога, но если да, то какого.

— Прости, — сказала она Верексу.

Он знал, что она имела в виду.

— У меня не осталось никакой любви к отцу. И он определенно не любил меня.

— И всё же.

— Не знаю, что бы я ещё мог сделать. Если хоть что-нибудь... — Он сгорбился, облокотившись на кору. — Став свободным, я чувствую себя ещё хуже. — Пыльца приземлилась на носок его обуви, а потом полетела дальше. Понизив голос, он добавил: — Я немного трусоват. Мне страшно, что став императором, я превращусь в такого, как он.

— Только не ты. Никогда.

— И меня гложет вина, что я бросаю страну, которая может вот-вот разрушиться. Неясно, кто теперь будет ею править.

— Держу пари, у тебя найдется парочка идей. Думаю, есть несколько сенаторов, мечтающих процарапать себе дорогу к власти. И один капитан гвардии. Хотя я уже не помню всех при дворе, да и того, кто кому должен или кто на кого точит зуб. Если бы ты обрисовал мне картину яснее, то я могла бы... держать глаз востро в столице.

Он приподнял бровь.

— Кестрел, решила вновь податься в шпионки?

— Скорее, в кураторы.

Он поднял тонкую упавшую веточку и разломил ее на мелкие палочки.

— Мне кажется, Арину он нужен.

— Лучшей кандидатуры и не найти. Однако мне бы очень хотелось, чтобы ты пореже собой рисковала. Ты слишком любишь азартные игры.