У юноши заложило уши от пронзительного ржания животного. Он оказался на земле.

* * *

«На войне, — любил порой повторять её отец, — ты можешь выжить, а можешь и умереть. Но если ты поддалась панике, смерть — единственный исход».

Она ненавидела его за это хладнокровие. За правила.

Но.

Тело раздавило её.

Но... песок...

Девушка попыталась сообразить, получится ли у неё перевернуться на живот. Извиваясь, она сместилась под мёртвым телом. Попытавшись перевернуться, она всё ждала, что кто-нибудь её заметит и нападёт. Она ждала, что копыто лошади размозжит ей череп. Но Джавелин остался стоять как вкопанный там, где и стоял с того мгновения, как она упала на землю. Конница маневрировала вокруг безобидной лошади. Никто не смотрел на землю.

Утонув в песке, она разозлилась на себя и начала копать, отбрасывать песок в сторону, будто плыла по-лягушачьи. А потом Кестрел уперлась локтями в жёлоб, который вырыла, и потянула себя наверх.

Ей удалось высвободиться.

* * *

Арин поднялся на ноги. Увернулся — как раз вовремя — от удара зазубренной подошвы сапога в голову. Обеими руками (куда делся его меч?), он схватил валорианца за лодыжку и стащил с коня.

* * *

Кестрел трясущимися руками рылась в песке, чтобы найти свой кинжал. Её кинжал. Она должна его найти. Она не могла его потерять.

Когда она наконец увидела выступающее ребро кинжала под вуалью рыжего песка, глаза девушки ужалили слёзы облегчения. Она схватилась за эфес.

Джавелин стоял на месте, ждал её. Кестрел хотелось прислониться к нему, зарыться лицом в его шкуру. Она хотела превратиться в коня, чтобы выразить свою благодарность, которую он бы понял.

Кестрел хотела оседлать его... а потом увидела поверх седла Арина.

* * *

Арин подобрал с песка меч, взмахнул им — это его?.. неважно — и, что есть силы, опустил, чтобы добраться до шеи поваленного валорианца, успевшего подняться на ноги. Но тот встретил клинок Арина собственным, сумев приставить оба меча к Арину.

Арин ответил, услышал скрежет стали о сталь, почувствовал вибрацию, ощутил давление. Он чувствовал, что давление слабло. Клинок мужчины дрогнул на мгновение.

Но это была уловка. В это мгновение кажущейся слабости, другая рука валорианца потянулась за кинжалом, который он потом воткнул в щель, где соединялась броня Арина.

* * *

Кестрел, спотыкаясь, бросилась вперед по песку, ноги совершенно обессилили; она не могла двигаться достаточно быстро. Валорианец стоял к ней спиной. Она могла видеть лицо Арина, морщинку меж бровей — знак напряжённого раздумья. А потом что-то поменялось: вспышка, узнавание.

Валорианец нанес удар кинжалом. Арин вскрикнул.

* * *

Кинжал впился ему в рёбра. Боль поселилась в боку. Арин нанёс ответный удар, меч, не причинив никакого вреда, протанцевал по валорианской броне, единственное, что удалось Арину, это разрезать шнуровку на правом ботинке мужчины.

— Ты мой, — сообщил валорианец.

Именно эти слова любила повторять смерть. И Арину было удивительно услышать слова бога, раздавшиеся из человеческих уст. Потому он дрогнул. Почувствовал себя странно. Он подумал: «Ой». Он подумал: «Благодать». Арин возрадовался предупреждению бога, осознав, что всегда хотел знать, когда это случится. Ему бы не хотелось слишком скоропостижно оставлять эту жизнь.

Он любил эту жизнь. Любил эту девушку, ставшую частью этой жизни.

Сердце его ударилось о грудную клетку жёстко, возмущенно.

Слишком поздно. Основание валорианского клинка уже приближалось к его голове под углом к шее.

Арин попытался отклониться, но эфес ударил ему в висок.

Тьма смежила веки. Он не чувствовал ног. Арин попытался услышать бога, но взамен откликнулась лишь тишина, а потом он вообще больше ничего не слышал.

Глава 33

Кестрел увидела, как Арин начал оседать. Она вязла в песке, пока бежала к нему, в ушах стоял рёв. Разум наглухо закрылся. Тело дрожало от ужаса.

Оставалось всего несколько шагов. Кинжал крепко зажат в руке. Валорианская спина — бронированная стена. Мужчина вновь взмахнул мечом. Он не слышал, как она приближалась к нему.

Но куда, куда? У неё был кинжал, но некуда было его воткнуть — ни в затылок, куда она могла дотянуться, ни в торс, и даже в ноги нельзя. Он был в броне с головы до пят. Кинжалу нужна плоть, сказал бы отец. Так найди её.

Грудь Кестрел что-то сильно сдавило. Это было отчаяние, которое накатило на девушку как цунами, когда она подошла сзади к офицеру. Она не знала, что делать, не могла думать, а потом, будто кто-то другой, не она, заметил, как от ноги валорианца отошло голенище сапога, и девушка рухнула на колени в песок. Она схватилась за верхнюю часть голенища и дернула её на себя, а потом полоснула по натянутым сухожилиям лодыжки.

Он закричал. Казалось, она и сама прочувствовала эту мучительную боль, что пронзила его, то, как перерезанные сухожилия съежились внутри живой плоти. Его недоумение. Пульсирующая агония. Как эта девушка умудрилась добраться до него... коварно, зверю подобно. Но: неужели девушка? Но: её волосы, кожа, глаза, броня. Это не враг. Или всё-таки враг?

А затем кинжал нашел его горло и совершенно ясно дал понять, кто она.

Её рука, её ладонь окрасились в ярко-красный. Кестрел не могла отпустить кинжал. Она стала его ножнами. Ей нужны были её руки, ей нужен был Арин.

Он неуклюже распластался. Кестрел расплакалась, скрючившись на песке, опустевшие пальцы судорожно потянулись к нему, обыскали его, нашли кинжал у него в боку, дотронулись до чёрных бровей, пурпурной щеки, шрама на коже. Прикасаясь к нему, она увидела, что его голова безвольно перекатывается из стороны в сторону. Пульс? А её пульс? Её тело вибрировало им, она не могла удержать свои пальцы на впадине под его челюстью.

Кестрел заставила себя вновь посмотреть на кинжал у него в боку и расстегнула броню, чтобы рассмотреть получше.

В плоть вошел лишь кончик лезвия. Он застрял между рёбер. И внезапно, зародившаяся надежда Кестрел разрослась в нечто большее.

Ей не хотелось вынимать кинжал — у неё не было под рукой ничего, чем можно было бы заткнуть рану, чтобы Арин не истек кровью — и она вновь обратила свое внимание на голову юноши. На этот раз, когда её пальцы нащупали наконец его пульс, она вновь разрыдалась.

Рана в боку была не очень серьезной. Но удар по голове мог обернуться какими угодно последствиями — он мог убить, парализовать, лишить чувств, разума. Он мог никогда больше не прийти в сознание.

— Арин, очнись.

Стоило словам сорваться с губ, как их поток уже не прекращался.

— Мы должны двигаться. Нельзя оставаться на месте.

— Пожалуйста.

— Пожалуйста, очнись.

— Я люблю тебя. Не покидай меня. Очнись.

— Слушай меня. Арин?

— Слушай.

* * *

Кто-то плакал. Её слёзы упали на его тёплый лоб, ресницы, рот.

«Не плачь», — попытался сказать он.

«Пожалуйста, слушай», — просила она.

«Но он не станет, конечно, не станет. С чего она решила, что он будет её слушать?»

Это казалось таким знакомым. Нереальным. У него возникло чувство, будто все это уже происходило раньше, или еще произойдет, либо это было эхо и того и другого. При попытке открыть глаза, мир раздваивался. Голова гудела. Глаза налились свинцом. Он весь был покрыт землей. Толстым, с примесью глины, рыхлым слоем. Уютно. Это облегчало тошнотворную боль.

Но не было никакой земли, никакого свинца. Часть его понимала это, та же часть, что цеплялась за женский голос.

Её голос то и дело срывался. Он слышал, как в нем появлялся ужас. Арин понял, что вскоре она разрыдается.

— Не нужно, — с трудом произнес он, и открыл глаза, и его замутило.

Он как-то отстраненно гадал, что означает её выражение лица: смесь муки и облегчения. Какое-то мгновение её руки были совершенно неподвижны, а потом немедленно засуетились: поднесли фляжку воды к его губам, попытались подползти под его тело и приподнять. Слишком тяжело.