Высокая тёмная трава, окружавшая виллу, мерно колыхалась на теплом ветерке. Она пустила Джавелина прямо к дому. Где-то неподалеку должен быть пруд или ручей, ей было не видно. Но Кестрел слышала лягушачье пение. Над головой светила полная луна, приглушая сияние звёзд.

Дом был величественен в своем безмолвии. Окна наглухо закрыты. Кестрел вздрогнула и намного лучше поняла природу своего страха, чем прежде. У него была форма. Четко обозначенная. Это был страх перед болью.

Она перекинула ногу через спину Джавелина и спрыгнула в траву. Трава кололась. Кестрел начала пробираться сквозь неё, позволяя досаждать и щекотать. «Посмотри на траву. Это просто трава. Этот дом — просто дом. Эта луна, просто луна. Они именно то, что есть, и не более».

Кестрел нащупала ногами мощёную плитку, скрытую в траве. Девушка пошла вперед, держа в руке незажженную лампу, что сняла с седельной сумки. Она хотела её зажечь, но побоялась, что может обнаружить себя. Этот дом — дом, окна второго этажа, вон карнизы, там открытая галерея, всё так четко и до тошноты знакомо — содержит секрет, который она должна разгадать.

Стоило ей выйти из травы, как она почувствовала себя обнаженной. Кестрел бросила взгляд через плечо и увидела чёрный изгиб шеи Джавелина. А потом она встретилась с чёрными, пустыми глазницами окон виллы.

Там ничего не осталось, как сказал Арин. Дом пуст.

Нет, это было не так.

Что-то всё же там есть. Она чувствовала, как стены кишат этим.

Я буду с тобой, сказал Арин тогда, на лошадиной тропе. Она знала, что может сейчас же вернуться и разбудить его. Он ни о чём не спросит. Не попросит подождать.

Она скажет ему, как ей страшно, а потом умолкнет, не в силах что-либо добавить ещё.

И он ответит: «Я пойду с тобой. Ты не будешь одна».

Дверь отворилась, едва она коснулась её.

В воздухе висел запах насилия. Стоило ему ударить девушке в нос, как она закрыла рот ладонью. Запах был ей знаком. Пьянящий. Масло апельсинового дерева. Окна, вымытые с уксусом. Чистый дом, её чистый дом, чистота изо дня в день, почти всю её жизнь. Запах детства, который она не осознавала, пока не забыла и вновь с ним не столкнулась.

Он забрал все силы, что у неё были. Кестрел чуть не споткнулась у входа и не упала в ночь.

А потом панику будто смыло из сознания. Это случилось ненавязчиво и дало ей возможность перевести дух. Этот запах показался ей знакомым не только потому, что был родом из детства. Кестрел не так давно уже сталкивалась с этим запахом (апельсин, уксус и щёлочь). Но не смогла вспомнить, где и когда.

Она зажгла свет. Дом ожил.

Он был пуст. Неровные тени. Сверкающие плитки.

Кестрел прошла в гостиную. Её будто тянуло туда. Она едва слышала отголоски того, чем она здесь когда-то занималась. В этой комнате был настелен деревянный пол, покрытый блестящим лаком, светлее там, где когда-то стояла мебель.

Дом, несмотря на то, что стоял несколько месяцев заброшенным (трава выросла почти до бедра), был вычищен. Кестрел бродила из комнаты в комнату.

Она остановилась внутри балконного проема с двумя дверьми, что выходил в сад. Внутри проема были сделаны углубления с узкими перегородками, специально для тонких нотных тетрадей. Тетради были аккуратно расставлены. Однако, когда она подошла ближе, провела рукой по корешкам нот и почувствовала, как музыка эхом отозвалась во всем её теле, то поняла, что расставлены они были не ею.

Геранцы расставляли ноты по композиторам (она увидела себя прежнюю, того изящного призрака, расставлявшего ноты по своим отделениям). Валорианская музыка (то немногое, что существовало) была расставлена в таком же порядке. Но это было неправильно. Она не могла классифицировать музыку по такому же принципу. Валорианцы заказывали книги по цвету переплета, который символизировал тему. Они каталогизировали музыку по темам.

Кестрел вновь провела рукой по нотным тетрадям, вспоминая, сколько она не играла, будучи в столице. Но она не спрашивала о музыке, это было бы равносильно признанию того, что девушке её не хватает и она скучает по вещам, оставленным дома. К тому же было слишком тяжко думать обо всем том, чего ей не хватало. Да и слишком опасно скучать вообще по чему бы то ни было.

Кто-то другой проделал кропотливую работу, расставляя эти буклеты. Не она. Не валорианец.

В памяти возник голос Арина: «Меня не интересует музыкальная комната».

Это не было правдой тогда. Не было правдой и сейчас.

Теперь она понимала, что не давало ей покинуть виллу. Это было на уровне чувств, лёгкая, как перышко, но ещё не до конца сформировавшаяся мысль, которая все еще плавала по морю её разума. «Ты знаешь, где слышала этот запах чистоты. Запах апельсина, уксуса и щёлочи».

Арин. Она тогда была еще очень больна, и в перерывах между провалами забытья, Кестрел видела его спящим в кресле рядом с кроватью в покоях, когда-то принадлежавших его матери. Он просыпался, шептал ей, чтобы она вновь засыпала. И от него странно пахло. Острый запах щелочи. Ещё тогда она подумала, что пахнет чистотой. Чистотой, не подлежащей сомнению.

Мягкий золотой свет. Его голос, низкий тембр. Блеск глаз. Неторопливый приход тишины. Потом сон.

Кестрел подняла лампу повыше, хотя стоило ей войти в дом, как она поняла, что не нуждается в свете. Но так было проще. Это была просто пустая комната, где когда-то обитали вещи, и девушку больше не переполнял страх перед этими вещами, потому что она уже не чувствовала себя одинокой.

Она исследовала дом.

Ночь сдавала свои позиции. Тени расползались по углам. Кестрел этого не заметила, а если даже и заметила, то решила, что разум видел лучше глаз.

Она продиралась сквозь память. Мама. Няня Инэй. Любовь к ней была такой сильной, что стало тяжело дышать.

А вот и её комнаты. Выкрашенные стены. В опочивальне, где висели шторы, — имя. Процарапанные чёрточки имени. Джесс. Они проделали это булавкой, когда были маленькими. Буквы получились не плавными, а резко очерченными. Кестрел прикоснулась к имени. Она знала, что её имя было написано на стене в комнате у Джесс. Девушка вспомнила, как царапала булавкой краску. Глаза начали жечь слёзы.

Лампа светила тускло. Она источала жаркий запах керамики. Кестрел смутно чувствовала, что время поджимало, но она уже и без того потеряла столько времени, поэтому не до конца понимала, что на самом деле означало это ощущение.

Теперь она шагала быстро. Словно кто-то дёргал за свободный конец веревки, другой край которой был привязан к её сердцу. И вновь: страх боли. Уверенность в его неминуемости. Страх влёк вперед, а потом неожиданно сковал ей ноги и вынудил остановиться.

Сквозь оконные стёкла заструился серый свет.

Она вспомнила об обещании, данном Арину. Волнение в его голосе: «Разве ты не пожелаешь мне удачи?» Она подумала о человеке, прибравшемся в её доме просто потому, что это был её дом, и он не хотел, чтобы тот оставался стоять грязным. Она подумала о том, каково ему будет покидать город, не получив ответа на свой вопрос. Кестрел не только не ответила на его предложение, но даже не пожелала счастливого пути и возвращения.

Её прошиб холодный пот ужаса.

Если она уйдет сейчас, то успеет встретиться с ним на рассвете.

Она шла по коридору, чеканя шаг. Подошла к лестнице, чтобы сбежать вниз и выйти из дома в траву.

Но веревка в груди, привязанная к сердцу, сильно натянулась и больно разрезала грудь изнутри. И, не осознавая, что она делает, девушка пересекла лестничную площадку и вошла в узкую зеркальную галерею. Её тень смиренно порхала рядом. В конце галереи имелась дверь. За дверью ждали покои. Стены, обшитые тёмной тканью, и она вспомнила шёлковые шторы, когда-то висевшие теперь уже на голых прутьях. «Их выбирала мама», — сказал отец, глядя на шторы так, словно не мог определить, какого цвета они были.

Кестрел зашла в комнаты отца.

Она отступила в сторону лестницы. Девушка потеряла лампу. Она наткнулась на небольшой танцзал. Обеденный зал. Гостиную. Кестрел сжала ручку двери: библиотека.