Вскоре Москва утвердила планы на аресты и расстрелы по всем регионам СССР. В отличие от других региональных начальников, Миронов должен был одновременно проводить сразу две многотысячные операции: «ровсовскую» (концентрировалась на истреблении крестьянской ссылки и «бывших», включая городскую интеллигенцию) и «кулацкую» (наносившую основной удар по селу, а также затрагивавшую уголовный элемент). Для невиданной по масштабам карательной акции партийно-советским руководством Западной Сибири были немедленно мобилизованы дополнительные ресурсы: из новосибирской базы Сибстройпути изъято для НКВД 17 автомобилей, у крайисполкома затребовано 10 тонн бумаги для оформления протоколов допросов (при том, что краевые фонды на квартал составляли всего две тонны)[266].
Появились и новые тюрьмы. Первоначально их было в Новосибирске три: внутренняя тюрьма управления НКВД, затем самая крупная из всех — следственно-пересыльная тюрьма № 1 (на ул. 1905 года); ещё одна тюрьма располагалась за городом, рядом с авиазаводом имени В. П. Чкалова. Летом 1937 г. Миронов организовал печальной памяти «птичник» — большой барак в конце ул. Кирова за р. Каменкой. Этот бывший инкубатор стал временной тюрьмой с невероятно мучительными условиями содержания. Одного радиста, сошедшего с ума на допросах, там специально держали в камере, куда было вбито 250 человек, для устрашения, пока буйствовавший несчастный не бросился в принесённую бочку с горячей баландой, обварился и умер.
В отдельном корпусе следственно-пересыльной тюрьмы № 1 чекистам выделили второй этаж, где в крупных камерах оборудовали кабинеты на двух-трёх следователей. Всего в этом так называемом «особом корпусе» с середины 1937 г. вели следствие свыше ста работников УНКВД. Причём укрепление тюремного штата началось ещё в самом начале 37-го, когда почти два десятка фельдъегерей пополнили штат надзирателей[267].
Важнейшей целью кампании, по словам начальника УНКВД, должно было стать «вскрытие организованного подполья». Как свидетельствуют отчёты УНКВД, контингент РОВСа выступал самостоятельной величиной, не входившей в установленные Политбюро ЦК ВКП(б) истребительные лимиты. Поэтому вместо 17-тысячного лимита (5 тыс. — первая категория, 12 тыс. — вторая) к началу октября в крае было арестовано более 25 тыс. чел., то есть именно то количество, которое было указано в цитировавшейся выше телеграмме Миронова от 9 июля[268].
В самом начале так называемых массовых операций произошёл беспрецедентный, вероятно, эпизод, связанный с попыткой оспорить партийную стратегию на развязывание массового террора. Это случай с первым секретарём Назаровского райкома ВКП(б) Красноярского края Александром Башаровым, который, получив от секретаря крайкома П. Д. Акулинушкина директиву «об оказании помощи органам НКВД в изъятии контрреволюционных, уголовных и кулацких элементов, взял эту директиву под сомнение и выехал за разъяснением в Западно-Сибирский крайком ВКП(б)».
Речь здесь идёт, что вполне очевидно, о шифротелеграмме ЦК всем секретарям обкомов, крайкомов и ЦК компартий национальных республик, подготовленной на основе постановления Политбюро от 2 июля 1937 г. «Об антисоветских элементах». Местные руководящие работники правильно поняли смысл данной телеграммы, так как почти все они присутствовали на только что прошедшем июньском пленуме ЦК и поддержали его кровожадные решения. Однако среди партноменклатуры более низкого уровня были и ужаснувшиеся.
Здание крайкома партии подчинённые Миронова охраняли крепко. А. Г. Башаров, чтобы облегчить себе получение пропуска в здание, «отрекомендовал себя представителем ЦК ВКП (б) и, так как не сумел подтвердить это документами, был арестован и направлен в сопровождении работника НКВД в Красноярск по месту работы. В пути следования Башаров выскочил в окно поезда, получил сильные ушибы и был опять задержан. По приезде в Красноярск Башаров дважды пытался покончить жизнь самоубийством. С 10.VII.-1937 г. по 25.VI.-1939 г. Башаров находился в психиатрической больнице (в г. г. Красноярске, Москве, Харькове) и с 25.VII.-1939 г. находится на пенсии».
Башаров верил, что только Роберт Эйхе, кандидат в члены Политбюро, бывший руководитель общесибирской парторганизации и самый высокопоставленный коммунист Сибири, сможет объяснить растерянному 37-летнему аппаратчику с пятнадцатилетним партстажем, что же сейчас происходит в стране и в партии. Но даже секретарю райкома без предварительной договорённости оказалось невозможно попасть в главный штаб ВКП (б) Западной Сибири. И лишь психическое расстройство спасло Башарову жизнь[269].
Появлялись, кстати, вопросы и у более высокопоставленных коммунистов: так, глава Бурят-Монгольского обкома М. Ербанов обратился лично к Сталину с запросом о порядке работы троек и их компетенции. Товарищ Сталин 21 июля 1937 г. разъяснил первому секретарю, что «по установленной практике тройки выносят приговоры, являющиеся окончательными»[270] — это при том, что внесудебные органы в основном заработали с августа и слова насчёт «установленной практики» говорили, что у вождя изначально не было сомнений в том, каким образом должны были работать пресловутые тройки. Он считал их новым изданием тех троек, которые в первой половине 1930-х гг. активно действовали в регионах и периодически получали право в массовом порядке заочно осуждать и расстреливать арестованных из социально враждебной среды. Но по правилам 37-го массовые расстрелы должны были обрушиться на куда более широкий спектр сталинских врагов.
После июньского пленума ЦК Ежовым были проведены особые инструктивные совещания руководящих работников госбезопасности. На июльском 1937 г. совещании в НКВД СССР, куда были созваны все начальники местных «органов», чтобы отчитаться о вскрытых организациях и получить лимиты на расстрелы, Миронов, как он писал в своём заявлении Берии из тюремной камеры, заявил Ежову:
«Столь массовые широкие операции по районному и городскому [антисоветскому] активу… рискованны, так как наряду с действительными членами контрреволюционной организации, они очень неубедительно показывают на причастность ряда лиц. Ежов мне на это ответил: «А почему вы [всё равно] не арестовываете их? Мы за вас работать не будем, посадите их, а потом разберётесь — на кого не будет показаний, [тех] потом отсеете. Действуйте смелее, я уже вам неоднократно говорил». При этом он мне заявил, что в отдельных случаях, если нужно «с вашего разрешения могут начальники отделов применять и физические методы воздействия».
Следует отметить, что фабрикация масштабного заговора РОВСа, предпринятая до сталинского решения о «массовых операциях», говорит о том, что Миронов на самом деле менее всего думал «отсеивать» непричастных, добиваясь именно массового террора и полного истребления «бывших». Энергично арестовывались весной 1937 г. и военные работники. Партийно-советский актив также не был «священной коровой» и подлежал избирательной чистке. Возможно, первоначально Миронов думал ограничиться красивым делом с арестами части краевой номенклатуры, не покушаясь на глобальную чистку руководящих кадров. Но логика террора диктовала свои условия. Как и другие чекисты, Миронов с опозданием понял план вождя устроить генеральный отстрел основной части прежних руководящих кадров, включая и собственно чекистский аппарат.
Директивы Ежова на совещании в НКВД 16 июля чётко нацеливали именно на массовый террор. Начальник УНКВД по Ярославской области А. М. Ершов на следствии вспоминал такую фразу выступавшего с установочным докладом Ежова: «Если во время этой операции и будет расстреляна лишняя тысяча людей — беды в этом совсем нет. Поэтому… особо стесняться в арестах не следует». Одновременно Ежов высказал угрозы в адрес тех начальников управлений, которые «проявляют оперативную инертность»[271].
