— Этому Ости следовало бы устроить темную, — сказал Рёнттю, провожая недобрым взглядом фельдфебеля, торопливо вышагивающего под кладбищенскую горку к причалам.

…Наталия стояла по колено в воде и полоскала белье. Она видела, как Малм и «летописец» залезли в лодку и как фельдфебель Остедт бросил на нос лодки коровий окорок. Затем Ханнес столкнул лодку на воду, и вскоре она скрылась за мысом.

Наталия выпрямилась и, сощурив глаза, посмотрела на полянку, на краю которой Пулька-Поавила начал строить новую избу. На куче бревен рядом с отцом сидел Хуоти. Они давно уже сидели и о чем-то разговаривали. Потом Поавила поднялся и, опустив голову, пошагал к дому. Хуоти тотчас же прибежал на берег. Общая тайна, которую Хуоти и Наталия уже много дней хранили в своем сердце, никому не открывая ее, сблизила их и заставляла искать общества друг друга. Они встречались почти каждый день.

— О капрале не спрашивали? — тихо спросил Хуоти, подойдя к Наталии.

— Нет, не спрашивали, — ответила девушка и, выйдя из воды, села рядом с Хуоти на траву.

Хуоти все боялся, что белофинны опять начнут розыски загадочно исчезнувшего капрала и узнают обо всем. Убитый капрал снился ему чуть ли не каждую ночь.

— Солдаты злые, кроют свое начальство, — рассказывала Наталия, понизив голос. Хотя на берегу, кроме них, никого не было, они говорили вполголоса, то и дело оглядываясь по сторонам. — Собираются избить фельдфебеля и сбежать домой.

— Ночи скоро будут темные, — сказал Хуоти, думая о своем.

— Да, — вздохнула Наталия.

Она понимала, о чем думал Хуоти. Знала, куда он собирается и зачем идет. Но расставаться с ним ей не хотелось, и она печально опустила голову.

— Что с тобой? — спросил Хуоти, заметив, что девушка вдруг погрустнела.

Наталия еще ниже опустила голову, сорвала травинку и начала крутить ее между пальцами.

— Хуоти, а помнишь, когда ты ранил ногу и мы сидели у вас? — шепотом спросила она и, подняв голову, посмотрела на него. Глаза у нее были грустные-грустные и словно о чем-то умоляли.

Хуоти смутился. Какое-то странное, теплое чувство заполнило его сердце.

Эти глаза весь вечер стояли перед ним. На душе было и радостно и в то же время чуть-чуть тоскливо. Он долго не мог заснуть.

Ночью он услышал разговор отца с матерью.

— Когда тебе рожать? — спросил отец.

— Где-то в начале рождественского поста.

— Ну, к тому времени мы вернемся, — заверил отец. — Паро поможет тебе…

Рано утром Поавила с Хуоти и Крикку-Карппой незаметно вышли из деревни и скрылись в лесу. За плечами у Хуоти был берестяной кошель, с которым он обычно ходил на ловлю птиц, а в кармане пиджака лежало выцветшее удостоверение, выданное на имя члена солдатского комитета 428-го Выборгского полка прапорщика С. Н. Попова.

Заметив, что из деревни стали исчезать мужики, фельдфебель Остедт пошел по домам.

— Куда хозяин ушел?

— На охоту пошли, — ответила Доариэ.

— Силки ставить, — ответила жена Крикку-Карппы.

Хоть и лежала деревушка Пирттиярви за тридевять земель от большого мира, из нее тоже можно было добраться в любой конец света. Только сделать это было нелегко. В какую бы сторону человек ни направился из деревни, он всегда попадал в лес, сперва в молодой ельник, потом в настоящую вековую тайгу. Подлесок, низкий и редкий, выросший вокруг деревни на месте вырубленных елей и сосен, лесом и не называли. Настоящий лес начинался дальше, за полянами и болотами, куда не доходили уже ни коровьи тропы, ни извилистые тропинки, протоптанные деревенскими мальчишками, вдоль которых они расставляли свои силки. Там был настоящий лес, с медвежьими берлогами и глухариными токовищами, со своей, независимой от людей жизнью.

Пулька-Поавила, Хуоти и Крикку-Карппа шли уже по настоящему лесу. Правда, им еще встречались следы пребывания человека: полузаросшие круги от костров, прорубленные перед самой войной просеки — «межи», как они их называли, но это была уже тайга, суровая и угрюмая. Здесь даже Крикку-Карппа и Пулька-Поавила, немало походившие по лесу, шли настороженные, не говоря уже о Хуоти. Крикку-Карппа, знавший лучше эти места, шагал впереди, Поавила за ним, Хуоти замыкал шествие. Когда идешь по тайге ходко, а не плетешься как-нибудь, то не очень-то поговоришь, и они шагали молча, думая каждый о своем.

Когда они проходили через стройный сосняк, Пульке-Поавиле вспомнились бревна, которые он приготовил для строительства новой избы и которые теперь лежали, дожидаясь лучших времен. Когда-то они настанут, эти лучшие времена? К той поре и бревна могут сгнить под открытым небом. Принесла нелегкая окаянных, не дают крещеным людям в мире жить. И добром уходить но думают…

Крикку-Карппа, увидев заросшую малинником горелую пустошь, подумал о лесных пожарах, на тушение которых чуть ли не каждое лето ему приходится поднимать народ. Иногда в самую страду, во время сенокоса пожар отрывает мужиков от работы. В старые времена жители Пирттиярви не знали такой напасти. Лесные пожары стали просто бедой за последние годы, когда в их краях появились всякие лесоустроители и лесоподрядчики…

А Хуоти, проходя через черничник, вспомнил, как однажды он с деревенскими ребятами накануне Ильина дня ходил собирать чернику. Здорово он тогда напугал Иро, даже лукошко у нее из рук выпало. Наталия тоже была с ними, но она собирала ягоды одна в сторонке. А брали ягоды они по-разному: Наталия каждый листик выберет из лукошка, если он туда попадет, а у Иро всегда полно сору…

Но о чем бы ни думали они, мысли каждого постоянно возвращались к дому, от которого они уходили все дальше. И в словах, которыми они изредка обменивались, сквозила тревога о доме. Словно оправдываясь перед родными, Крикку-Карппа сказал: «Говорят, и из других деревень на Мурманку тоже подалось немало мужиков». Пулька-Поавила ответил, что, может быть, они где-нибудь в лесной избушке и встретятся с этими мужиками из других деревень. Это прозвучало словно заверение: мол, домой им надо возвращаться не одним, а нагрянуть целым войском, иначе окаянных руочи не прогонишь.

Прошли поляну, на опушке которой росло много рябины, усыпанной наполовину созревшими гроздьями ягод. «Видать, дождливая и поздняя осень будет сей год, — вздохнул Пулька-Поавила, взглянув на рябину. — И так забот да тревог хоть отбавляй, а если еще и осень выдастся дождливая, как там бедная Доариэ управится с жатвой? Да и на сносях она… И Хуоти вот взял с собой…»

Потом они увидели в ельнике развороченный муравейник. Медведь… Как раз в эту пору он начинает растить жир на зиму и любит полакомиться муравьиными яйцами. В их краях медведи водились испокон веков и нередко нападали на домашний скот.

— Сегодня колобродил… — заметил Крикку-Карппа, невольно поправляя ружье за плечом.

Значит, опять шатается, проклятый. Чего доброго, он может и к их деревне перебраться и задрать чью-нибудь коровенку.

Они ушли уже так далеко, что единственной опасностью, которая могла им здесь угрожать, была бы неожиданная встреча с медведем. В этих таежных дебрях, где не могло быть уже никаких руочи, они чувствовали себя свободными. Родной лес дал им это чувство свободы и безопасности.

Солнце уже успело подняться высоко и жарило вовсю. В редком сосняке земля так нагрелась, что сухой вереск с похрустыванием рассыпался под ногой. Но в корбах, в густых ельниках, куда лучи солнца не пробивались, мох был сырой и топкий. Наверное, солнце заглядывало сюда в последний раз несколько десятков лет тому назад, когда эти косматые ели были пушистыми елочками. Теперь здесь было темно и прохладно. Здесь даже эхо глохло. Носки пьекс то и дело цеплялись за корни и сучья, колючие иголки царапали щеки.

Выйдя на поляну, напоминавшую заброшенную пожогу, решили передохнуть. Если бы не груда заросших крапивой камней, никому даже и в голову не пришло бы, что здесь, на этой высокой сопке, когда-то было человеческое жилье. Такие места, где бог знает когда обитал человек и которые бог весть когда покинул, можно встретить в бескрайних карельских лесах порой очень далеко от селений.