Поавила и Доариэ долго стояли на дворе. С усыпанного звездами неба холодно светил серп луны. Слышно было, как на озере потрескивает лед. Где-то завыла собака.
— Слышишь? — шепнула Доариэ. — Не к добру это…
VI
Наконец Федор Никанорович Соболев получил настоящую квартиру. Владелец сорокского лесозавода Стюарт, испугавшись, что рабочие действительно на тачке вывезут его на пристань и сбросят в море, куда-то сбежал. Может, в Ковду, где у него также имелся завод, а может быть, махнул к себе на родину, в Англию. Дом его пустовал, и в него поселили Соболева с семьей. Обстановка осталась прежней, вся мебель — диваны, комод, венские стулья — все стояло на старом месте, с собой новые жильцы принесли только люльку. Тихонько напевая старую карельскую колыбельную, Палага укачивала в люльке ребенка.
— Скоро тятя придет, — сказала она нараспев. — Он за крестным пошел. Баю-бай…
Покинув родную деревню, Палага некоторое время работала поварихой в артели сплавщиков на Кеми. Вместе со сплавщиками она пришла в Кемь, работала на Мурманке, потом перебралась в Сороку. Здесь она стирала людям белье, ходила убирать и топить бывшее волостное правление, в котором теперь помещался революционный комитет рабочего поселка. И вот у нее теперь свой дом, ребенок…
— Баю-бай… Дядя Пекка тебе лыжи делает…
«Вот и дядей стал…» — улыбнулся Пекка. Пристроившись у печки, он строгал полозья для стульчика-ходунка, при помощи которого племянник быстрее научится ходить.
— Вчера на станции в Кеми встретил Тимо, — рассказывал Пекка. — Говорит, на железную дорогу поступает работать. И зачем ему-то было идти на заработки? Будто дома жить не на что…
Палага делала вид, что не слышит. Ей ли не знать, сколько добра у Хилиппы в амбаре. Столько лет на них спину гнула. А Тимо она тоже знает. Да еще как… Бывало, наденет галоши и в сухую погоду разгуливает по деревне, хвастается. А ей он проходу не давал, не раз пытался… Да еще всякие пакости о ней говорил другим парням, подбивая тех попытать счастья. Поэтому Палага и продолжала напевать, словно не расслышав, что говорил Пекка.
Не быть тебе попом, сынок,
и дьяконом тебе не стать…
С крыльца послышались голоса, скрип промерзших половиц. В комнату вошли Федор Никанорович и Николай Епифанович, оба в черных валенках. Поздоровавшись, Лонин подошел к люльке и осторожно приподнял край одеяльца.
— Черноволосый, весь в мать, — улыбнулся он. — Хотя, впрочем, вы оба что цыгане…
— Цвет волос может измениться, — Палага взяла на руки младенца, который удивленно таращил круглые глазенки. — У Пекки волосы были белые-белые, а теперь вон какие черные…
Палага передала ребенка отцу и пошла ставить самовар. Ей было приятно, что председатель ревкома запросто зашел к ним.
— А как тебя зовут? — спросил Лонин и пощекотал ребенка под подбородком.
— Еще не крестили, — отозвалась из кухни Палага.
— Не крестили и не будем, — улыбнулся Федор Никанорович, качая ребенка на руках. — Мы попов не признаем, верно, сынок?
— Да как же без попа-то крестить? — встревоженно спросила Палага.
— Тимоха без попа крестил свою дочь, — засмеялся Федор Никанорович. — Мы тоже обойдемся без него. Николая Епифановича попросим в крестные…
Лонин, улыбаясь, кивнул головой и подумал, что если и дальше так пойдет, то скоро ему и делами некогда будет заниматься из-за этих крестин. Вот уже второй раз за короткое время его просят стать крестным отцом, а в дальнейшем, видимо, желающих крестить без попа будет все больше и больше — дети-то рождаются всегда, даже во время революции.
— Сереженькой мы его зовем, — сказала Палага. В душе она твердо решила, что рано или поздно своего ребенка она все равно окрестит.
А Сережа, ничуть не печалясь о том, будут его крестить или нет, размахивал ручонками, лежа на коленях у отца.
Палага внесла самовар и начала разливать чай.
— Николай Епифанович, а у тебя дети есть? — вдруг спросила она. — Ты никогда не рассказываешь о них.
Николай Епифанович расстегнул ворот косоворотки, словно ему вдруг стало душно. Дети? Есть ли у него дети?
— У крестного отца всегда есть дети, — улыбнулся он, слегка нажав пальцем на маленький носик Сережи, и обратился к Пекке: — Не слышал, как там Машев? Не поправился?
В Кеми было покушение: стреляли в Машева.
— Говорят, уже дома.
— Стрелявшего, конечно, не поймали?
— Не слышал.
— Да вряд ли услышишь, пока асессор Алышев будет сидеть в ревкоме, — усмехнулся Лонин, нахмурив сросшиеся на переносице седеющие брови.
Все молчали.
Палага взяла ребенка и начала кормить его грудью.
— Видно, еще долго нам в ревкоме дрожать от холода, — пошутил Лонин.
— Ничего. Скоро мы с Сереженькой придем, крестному натопим контору, — говорила Палага. — Мы работы не боимся, нам любая работа нипочем.
Взглянув на часы, Лонин встал.
— Нам пора. Народ, наверно, уже собирается. Ты говорил с людьми насчет субботника?
— Говорил. Только боюсь, мало кто придет, — поморщился Соболев. — Надо бы еще раз обойти.
— Ну, Сереженька, расти большой.
Лонин попрощался и ушел.
Когда он вышел, Палага сказала мужу:
— Любит он детей, а своих нет. Ты заметил, он даже в лице переменился, когда я спросила. Что-то у него неладно на душе.
Соболев взял с вешалки полушубок и тоже ушел. Сказал, что на станцию. Палага убрала со стола и начала гладить белье Пекки, которое уже успела выстирать и высушить. Пекка стал опять мастерить стульчик. Оба работали молча. Только изредка Палага что-то спрашивала и Пекка односложно отвечал. Потом Палага накормила брата обедом, и Пекка, захватив завернутое в газету чистое белье, отправился на станцию.
До поезда оставался еще целый час, но на перроне было полно людей. В глаза бросались продрогшие, одетые в лохмотья беспризорники-мальчишки, воровато озирающиеся мешочники… Были на станции и какие-то хорошо одетые праздные зеваки.
— А им плевать, пусть дорога хоть совсем останется без топлива, — ворчал какой-то чиновник в железнодорожной фуражке с кокардой, поглядывая на дровяной склад, где рабочие лесозавода грузили в вагоны двухметровые круглые чурки. — Все топливо в красный Петроград отправят.
— Это все Лонин, — заметил красномордый, пропахший рыбой здоровяк.
— Уже и по воскресеньям людям не дает отдохнуть, тоже мне комиссар…
— А в Питере комиссары, говорят, всех на физическую работу погнали. Даже попов.
— Неужели и попов?
Пекка решил сбегать к Соболеву. Он нашел Федора Никаноровича на складе.
Рабочий, кативший мимо них толстенную обледенелую чурку, крикнул Соболеву:
— Эй, директор! Подсоби!
Соболева недавно выбрали председателем завкома лесозавода. После того как Стюарт сбежал, завком стал заправлять всеми делами на заводе. Поэтому Соболева и прозвали директором.
Из-за леса донесся гудок паровоза. Пекка попрощался с Соболевым и побежал на станцию.
Войдя в вагон, Пекка в удивлении остановился: кто-то напевал по-фински:
Едем в гору и под гору,
нам дороги эти в пору.
В одном из купе ехала группа финнов. Они о чем-то громко переговаривались между собой, упоминая названия местностей, которые Пекке никогда не приходилось слышать.
— …Боюсь я, ребята, как бы нашим, это самое, не пришлось и Тампере сдать лахтарям, — говорил пожилой финн в меховой шапке, размачивая сухой хлебец в кружке с кипятком. — Пожалуй, зря мы поехали. Как ты полагаешь, Харьюла?
— Ты же сам напросился ехать с нами, — ответил молодой финн в черной тужурке с патронташем на поясе. — Или ты затем и поехал, чтобы не быть на фронте?
— Что?! — вскинулся пожилой и даже перестал грызть свой хлебец. — За кого ты меня принимаешь? Нет, брат, плоховато ты знаешь Русканена. Я ведь, это самое, на передовой с того дня, как мы белых выкурили с фабрики Пиэтинена. Я, брат, от пуль не прятался…
