— Кх-кх, вот дьявол… — Срамппа-Самппа хотел что-то сказать, но закашлялся.

— Оно, конечно, так, — поддержал Хилиппу Хёкка-Хуотари, дымя перед камельком длинной самокруткой. — Бабы в прежние времена не сидели на собраниях.

Доариэ прервала вязание, прикрепила синий чулок к клубку и вышла.

— А-вой-вой, совсем рехнулись мужики, — сетовала она, придя к жене Хёкки-Хуотари. — Прежде, бывало, в год собирались от силы раза два, покосы да подати делить, а теперь на каждой неделе у них сход. Чего они не поделили? Будто и делать-то им больше нечего…

— Что верно, то верно, — согласилась Паро, засыпая в квашню муку.

— У Оксениэ сын вернулся, — продолжала Доариэ, быстро работая спицами. — Заходила я к ним утром. Оксениэ напекла калиток из белой муки. У них еще и белая мука водится. Чего же тут не печь…

— Что верно, то верно, — снова ответила Паро, размешивая тесто длинной мутовкой.

Жена Хёкки-Хуотари была явно не в духе. «Видно, поругалась с мужем», — подумала Доариэ, но допытываться не стала.

— Ваш Ховатта, наверно, тоже скоро придет… — Доариэ вздохнула, немного помолчала. — Нет, ты только подумай, там, на войне, и бабы воюют. Учитель рассказывал. А-вой-вой, все на белом свете переменилось.

— Бес вселился и в баб и в мужиков. Что-то моя девка в хлеву застряла. Пошла теленка поить, да и пропала. Куда-то, видно, опять убежала. Уж не к вашему ли Хуоти?

— А между ними что-то есть, — сказала Доариэ шепотом, хотя в избе, кроме них, никого не было.

В избу вбежала встревоженная Иро с деревянным ведром в руке.

— Лийну сорвалась с привязи.

— Беги за отцом, — велела Паро дочери. — Обойдется там и без него.

В дом Пульки-Поавилы Иро не надо было гнать. Схватив нарядный платок, она выскочила за дверь, только подол взметнулся.

Когда она вошла в избу Поавилы, учитель говорил:

— Кто угнетал карелов? Кто сажал в тюрьмы? Конечно же, не русские рабочие и крестьяне. А царские жандармы, урядники… Вот и Поавилу…

— А он сам был виноват, — вставил Хилиппа, бросив исподлобья сердитый взгляд на Поавилу. — Нечего было общественный амбар грабить…

Поавила подскочил как ужаленный и схватил полено.

— Ах ты…

— Ну, ну! Брось ругаться, — попытался успокоить его Хёкка-Хуотари.

— Пока бедняк не выругается, ему не поверят. — Поавила уничтожающе посмотрел на Хилиппу. — Ты сам грабитель. Это ты меня засадил в тюрьму…

— Я? — Хилиппа развел короткими волосатыми руками.

— Ты!

— Говорят, греха не будет, коли не ведаешь, что творишь, — сказал Хёкка-Хуотари и захихикал. Уж кто-кто, а Хуотари помнил, как обстояло дело со взломом амбара.

— Я давно собирался сказать тебе, да все откладывал, — продолжал Поавила, не отрывая от Хилиппы тяжелого взгляда. — Это ты подбил меня взломать магасей. Боялся, как бы твой амбар не взломали. И сам же донес уряднику. Вот! В следующий раз я буду умнее. Я взломаю дверь твоего амбара. Так и знай.

— Смотри, пальцы не обожги! — предупредил Хилиппа с такой уверенностью, словно знал что-то неизвестное другим. — Как бы тебе не пришлось скоро ответить за такие речи…

— Дай ты учителю говорить! — гаркнул Теппана.

— Ты не грозись! — Поавила еще раз смерил Хилиппу уничтожающим взглядом, бросил полено и сел на свое место у камелька.

Хёкка-Хуотари подобрал полено и сунул его в камелек.

— …угнетали не только карелов, но и русских рабочих и крестьян, — говорил Степан Николаевич. — Кто были беглые, которым в свое время пришлось скрываться в глухих карельских лесах? Кто были те русские, которых царские жандармы до революции ссылали в ваши края.

— В нашей деревне никаких ссыльных не было, — буркнул Хилиппа, покусывая синеватые губы.

— Набери в рот воды, если иначе не умеешь молчать, — крикнул Теппана, сидевший возле голбца. — Не дает человеку говорить.

— У нас нынче свобода, — не унимался Хилиппа. Он повел широкими крутыми плечами и, уголком глаза взглянув на учителя, добавил: — Ты бы лучше рассказал нам, как сам служил царю и наших детей старался сделать русскими.

— А мы хотим, чтобы Степан Николаевич опять стал учить нас, — подал из угла свой голос Хуоти и тут же оробел.

Иро сидела у самого входа, прислонившись к посудному шкафчику, и внимательно следила за тем, что делается в темном углу, где сидели Хуоти и Наталия. Она видела, что они о чем-то перешептываются. Потом Хуоти достал из кармана какой-то сверток и сунул его в руки Наталии. Та не хотела брать его… Иро вспыхнула и выскочила из избы, так ничего и не сказав отцу.

— …Но теперь положение в России изменилось, — продолжал учитель. — Мы тоже должны установить в деревне власть бедноты…

— Все мы бедные, — оборвал его Хилиппа. — Нечего нас делить на бедных и богатых.

В избе поднялся такой шум, что трудно было разобраться, кто считает себя бедным, кто богатым.

— Знаем мы тебя, клопа… Вот!

— Чтоб разбогатеть, удача нужна. Богатство, как рыба. У одного клюет, а у другого — ни за что, как у нашего Поавилы.

— А коль удача привалит, так и ума большого не надо.

— Ха-ха-ха-ха!

— Хи-хи!

— Хорошо смеется тот, кто смеется последним.

— А ты ведь тоже нажился за счет бедных.

— Да никто же с бедностью контракт не подписывал, кх-кх.

— Тише вы, тише! — Хёкка-Хуотари пытался унять расшумевшихся мужиков. — Рябчика на двоих, белку на троих не поделить. Можно мне? Дело-то, мужики, уже к ночи. Может, начнем выбирать?

В избу влетела Паро и набросилась на мужа.

— Ты что, и ночи будешь здесь политиковать? Лийну с привязи сорвалась.

— Сама, что ли, не могла привязать. — Хёкка-Хуотари втянул голову в плечи и стряхнул в камелек пепел с цигарки.

— Ах, сама? А ну-ка, пошел домой!

Паро схватила мужа за рукав. Все притихли. Пощипывая свою редкую, похожую на болотный мох бороденку, Хёкка-Хуотари поднялся и послушно поплелся вслед за женой. Когда они вышли, в избе грохнул смех.

— Вишь, что получается, когда жену намного моложе себя берешь, — рассуждал Крикку-Карппа, поглаживая лысину. — На старости лет одна морока.

— Нет, не в том дело, — возразил Срамппа-Самппа. — А в том, что… кх-кх… спьяну, каналья, он своего Олексея зачал. Вот дите и получилось хворое. Отсюда и все прочее… кх-кх.

— Так что и ты учти: коли пьяный придешь, так спиной к бабе ложись, — прошептал Крикку-Карппа на ухо Поавиле. Потом, вспомнив, что он находится на собрании, почесал за ухом и уже с серьезным видом обратился к мужикам: — Я предлагаю выбрать Поавилу. Пусть он едет в Кемь. Он и прежде бывал там, да и родился он где-то возле Кеми. К тому же, он в политике здорово разбирается. Так что…

— Зато в грамоте ничего не смыслит. Ему что «а», что «о», все одно, — засмеялся Хилиппа.

Несмотря на все насмешки Хилиппы, мужики избрали своим делегатом на уездный съезд Советов Пульку-Поавилу.

— Так и скажи там в Кеми, перед лицом всего мирового пролетариата, что мы, жители Пирттиярви, крепко стоим за бедняцкую власть, — дал свой наказ Теппана, который по возвращении с фронта то и дело вставлял в свою речь всякие премудрые словечки.

— Перед чьим лицом? — не поняли мужики.

Когда мужики разошлись, Хуоти подошел к Кивимяки и тихо сказал ему:

— У нас тоже кое-кто грозится поставить красных к стенке.

— Кто же это такое говорил?

— Да говорили…

Утром Вейкко поднялся раньше обычного и стал приводить в порядок крепления лыж. Поавила удивился. Чего это Вейкко сегодня так торопится выехать в лес?

— Не торопись ты! — сказал он. — Никуда эти сосны от нас не уйдут.

Но оказалось, что Вейкко собирался в более дальнюю дорогу.

— Кто знает, что еще будет, — вздохнул Вейкко и решил высказать то, что он хотел сказать вчера на собрании да так и не сказал. — Ты руби лес, пока его другие не срубили. Леса у вас здесь хорошие. Как бы не позарились на них лахтари. От них всего можно ожидать…

Кивимяки поблагодарил вышедших провожать его во двор хозяина и хозяйку и, встав на лыжи, тронулся в путь по направлению к Мурманке.