— Уж я-то не пойду, — заявил Теппана. — Ведь была договоренность… чтоб против своих не воевать. Нет, черт побери…

Хёкка-Хуотари тоже сидел за столом и пил с ними. Но он все время молчал. Ховатта казался ему каким-то чужим. Даже не поинтересовался, как этой осенью с ряпушкой и хватит ли сена на зиму. Хёкке-Хуотари было немного не по себе также от того, что в их амбар из саней выгрузили несколько ящиков с консервами и галетами. Гостинцы! А что скажут в деревне? Но с другой стороны, хорошо, что сын не забыл их.

Пулька-Поавила в деревне не появлялся. О всем, что происходило в Пирттиярви, он узнавал от сыновей.

— Иро собирается уехать в Кемь.

— Крикку-Карппа ходил в школу… ему вырвали зуб… Там врач.

Врач! Все это были пряники, которыми старались завоевать расположение «туземцев».

Ховатта пробыл в родной деревне всего двое суток. Он должен был вместе с иностранными офицерами продолжать поездку: вдоль границы в Аконлахти, оттуда в Нокилус, чтобы через Юшкозеро вернуться в Кемь.

Когда господа, завернувшись в тулупы, сели в сани и уехали, мужики из соседних деревень опять отправились домой. Лыжню, что была проложена к границе, вскоре замело. Снегом замело и залив, на льду которого отрядовцы занимались строевой подготовкой. Жизнь в Пирттиярви вошла в свою привычную колею. В деревне заметили, что Хёкка-Хуотари стал реже бывать на людях. Начали судить и рядить. «Ясно. Все в свой амбар бегает, есть за чем бегать. То-то и людям на глаза боится показаться». Зато Хилиппа уже не боялся. Он достал из тайника сбережения, сделанные еще при царе, запряг лошадь и поехал в Кемь. Мол, за продуктами для отряда. Через пару дней туда же отправился Теппана. Он, действительно, поехал за продовольствием. Надо привезти, пока есть возможность…

Разгулялась такая пурга, что на открытых местах зимник совершенно замело. Надрывно гудел ветер, крупные хлопья снега густо сыпались с неба и с деревьев. Хилиппа проклял все на свете. Какой черт его дернул отправиться в дальний путь в такую погоду! Но и возвращаться уже поздно… после шести дней пути. К счастью, сани легкие, груза всего-то полкорзинки дорожных припасов, мешок с кормом для коня, сено да бочонок масла, захваченный на случай, если царские деньги на кемском базаре уже не имеют хождения. Кроме того, в пути ему встретилось несколько саней, и дальше, по проторенной ими колее, ехать стало легче. Хилиппа подумал сперва, что мужики едут с товарами, но оказалось, что их хотели отправить возить грузы куда-то за Сороку, а они поехали совершенно в ином направлении — мол, за сеном. Точно так же поступили эти мужики и в прошлый год, когда белофинны хотели мобилизовать их возить боеприпасы и раненых.

— Гляди, останешься без лошади, — предупредили мужики, узнав, что Хилиппа едет в Кемь.

Предостережение встревожило Хилиппу.

Вьюга усиливалась. Хилиппа поторапливал коня. Было уже совсем темно, когда он, уставший, весь в снегу, въехал в Подужемье.

— Там такой ветер, что бедный на ногах не устоит, — сказал он, ввалившись в теплую избу Степаниды.

У мужиков, ездивших с верховья в Кемь, в каждой деревне было постоянное место ночлега. В Подужемье пирттиярвцы много лет подряд останавливались у Степаниды.

— Как там Теппана? — не утерпев, спросила хозяйка.

— Да что ему, — ответил Хилиппа, не зная, что Теппана едет за ним следом. — Жена молодая, вот скоро второго родит…

У Степаниды сразу пропало желание говорить о Теппане, и больше она о нем не расспрашивала.

За ночь пурга не утихла. Спустившись около острова на лед, Хилиппа поехал по реке. Метель — метелью, а ехать надо. Может, в Кеми удастся кое-чем разжиться, чтобы не возвращаться налегке. Кто знает, какие времена еще наступят. Доехав до Кемского порога, в котором даже в зимнюю пору бесновалась черная вода, Хилиппа выехал на берег. Дорога шла теперь по самому берегу реки, то поднимаясь в гору, то вновь сбегая. Вот показалось большое болото, на котором прошлой весной был бой. Хилиппа слышал об этом бое. Где-то в этих местах большевики расстреляли и его Тимо. Может быть, в Кеми удастся, узнать, где его похоронили…

Впереди, за поворотом, показался железнодорожный мост. Хилиппа видел его впервые. В прошлый раз, когда он был в Кеми, дорогу только начинали строить.

За мостом Хилиппе встретился человек с винтовкой на ремне, в желтоватой шубе, в белых бурках. Патруль! Остановит, наверно, спросит, кто такой… Но патрульный пропустил Хилиппу, приняв его, видимо, за местного крестьянина, мобилизованного комендатурой возить грузы.

Остановиться Хилиппа решил у своего старого знакомого, у купца Евсеева. Евсеев тоже был карел, только не хотел признавать этого. Как же, ведь он почетный гражданин города Кеми…

«А вдруг возьмет и не примет?» — испугался Хилиппа, уже подъезжая к дому Евсеева.

Вошел в дом через черный ход, держа запорошенную снегом шапку в руках.

— Х-ха, — хмыкнул Евсеев, разглядывая его прищуренными маленькими глазками. — А февраль-то сей год свой норов показывает.

Лицо у Евсеева было круглое, борода тоже округлая. Говорил он в нос. В Пирттиярви была такая поговорка: «Гундосит как богач». Кто знает, почему стали так говорить, только в отношении Евсеева эта поговорка соответствовала действительности.

— Давай раздевайся, — засуетился хозяин. — Сейчас чего-нибудь горяченького добудем…

Хилиппа не ожидал такой приветливой встречи. Евсеев-то хорошо знает, что в прежние времена Хилиппа охотней ездил в Каяни, чем в Кемь. Да и торговцы они разного масштаба — один торгует с безменом, а другой — с весами. Или, может, Евсеев думает, что он, как бывало прежде, привез с собой воз дичи? Только не было у Хилиппы в санях теперь дичи. Был один бочонок масла, да и о том он не стал говорить.

— Выпей-ка горячего пунша, — предложил хозяин.

Только после второго стакана, когда перекинулись несколькими словами о том о сем, Хилиппа поинтересовался, как теперь в Кеми идут торговые дела.

— Какая теперь торговля, — прогундосил Евсеев. — Спекуляция сплошная, а не коммерция.

— Раньше-то с деньгами хоть сквозь камень можно было пройти, — заметил Хилиппа, понемногу приближаясь в разговоре к тому, что его наиболее интересовало.

— Раньше деньги были богом торговли, но раньше и власть не так часто менялась, — вздохнул Евсеев.

Сверху, со второго этажа, послышалась музыка. Там играл граммофон и, судя по топоту, танцевали.

— Это дочь моя, — пояснил Евсеев.

Вскоре появилась и сама дочь, раскрасневшаяся молодая барышня. А следом за ней вошла… Хилиппа не поверил своим глазам — Иро! Всего месяц прошел, как Ховатта увез сестру в Кемь, и вот она уже в обществе такой барышни. Да и сама одета, как городская…

Иро тоже смутилась. Даже слова вымолвить не могла. «Стесняется. Все-таки с тестем будущим встретилась», — подумал Хилиппа.

— Папочка, я возьму самовар? — спросила у Евсеева дочь. — Господа офицеры пожелали пить чай из самовара.

Несколько лет назад у Евсеева жил английский инженер, строивший Мурманскую железную дорогу. Чтобы чувствовать себя на чужбине как дома, он велел в одной из занимаемых им комнат на втором этаже дома поставить настоящий камин. Из-за этого камина капитан Годсон тоже поселился у Евсеева. Он жил в этом доме с того самого дня, когда внезапно оказался в этом городишке. А теперь ему предстояло распроститься с уютной квартирой и уехать на фронт. Он решил отметить свой отъезд и пригласил на прощальный ужин своего начальника полковника Пронсона, старого школьного товарища лесозаводчика Антона Стюарта и своего нового знакомого коменданта Кеми барона Тизенхаузена. На столе под зеленым абажуром горела лампа, и при свете ее хорошо были видны две стрелы, нанесенные цветным карандашом на разостланной на столе карте. Одна из этих стрел проходила через Повенец, нацеливаясь на Медвежью Гору, а другая упиралась острием в Сегежу. Достаточно было взглянуть на карту, чтобы понять, о чем шел разговор.