— Погляди-ка. Ваш Ховатта-то… — шепнула Доариэ на ухо жене Хёкки-Хуотари.

Ховатта танцевал с девушкой, пришедшей на праздник с погоста, и что-то все время нашептывал ей на ухо. Жена Хёкки-Хуотари и сама уже давно следила за ними. Почему-то вдруг ей вспомнился монах Епифан… Потом в памяти всплыли воспоминания далекой молодости.

— А как ты влюбилась в своего Поавилу? — неожиданно спросила она у Доариэ.

— Да не знаю. Как-то уж так получилось, — засмеялась Доариэ. — На танцах Поавила посмотрел мне в глаза, сердце так и обожгло. А-вой-вой…

Паро тоже засмеялась. Точно так же заглянул ей в глаза и Хуотари, потом проводил до дому и дал в знак обручения свой крестик.

Но тут она увидела своего Олексея, одиноко стоявшего возле изгороди, и сразу погрустнела. Олексей был красив. Над высоким чистым лбом вьются светлые волосы. Глаза большие и синие, очень умные. Рослый и стройный, как бы кружил он девушек в танцах, будь у него руки и ноги здоровые. Но никуда не годны его ноги и руки, не жизнь с ним, а одно мучение. Не будет из него никогда работника… Поглядев, как танцует и веселится молодежь, Олексей незаметно ушел с пустыря. Паро тоже с тяжелым сердцем пошла домой.

А Ховатта все танцевал с девушкой с погоста и жал ей руки.

Только Евкениэ никто не приглашал на танец. От обиды на нее напала икота.

— Кто-то вспоминает…

Иво схватил Евкениэ сзади за бока.

— У кого украла черную шерсть?

Но это не помогло. Икота Евкениэ прекратилась только после того, как за мельничным мостом раздался выстрел.

— Сваты идут! — крикнул кто-то.

В каждый Ильин день в Пирттиярви обязательно откуда-нибудь приходили сваты. Так что если бы на этот раз праздник прошел без сватовства, это было бы большим чудом. Услышав, что идут сваты, бабы зашушукались, заволновались.

— А жених-то кто?

Оказалось, свататься пришел из Аконлахти сын Юрки Нихвоева Онтто. Все думали, что он посватает дочь Охво Палагу, а он протянул свой носовой платок дочери Хилиппы.

— Сочтешь ровней — берись.

Кровь отхлынула со щек Евкениэ и дыхание так перехватило, что она не могла ничего сказать. Придя в себя, Евкениэ дрожащей рукой схватилась за платок Онтто и в слезах убежала. Дома она поклонилась в ноги родителям и попросила их благословения.

Нихвоев Юрки со своей огромной семьей жил почти так же бедно, как и Охво Нийкканайнен в Пирттиярви. Он хотел, особенно после смерти жены, чтобы сноха, которую сын приведет, пришла в дом не с пустыми руками.

Но Хилиппа не признал Онтто достойным своей дочери.

— Если даже женихов получше не найдется, все равно в снохи Юрки свою дочь не отдам, — сказал он сердито, и левое веко его задергалось.

Евкениэ, плача, убежала в свою горенку. Она слышала, как сваты пинали в избе скамьи и все, что попадалось под ноги.

Евкениэ заткнула уши, чтобы не слышать, как сваты клянут ее.

Хилиппа схватил из угла голик и распахнув настежь дверь, крикнул сватам:

— Вот вам бог, а вот порог…

Жена Хилиппы стояла, испуганно прижавшись к печке, не смея перечить мужу.

— А ты чего стоишь? — рявкнул Хилиппа ей, когда сваты, попинав и порог, вывалились во двор.

Мать Евкениэ торопливо схватила с загнетки горсть золы и бросила ее через порог в сени, чтобы сваты не унесли у дочери счастья на женихов.

Евкениэ в голос рыдала в своей горенке, проклиная бездушного отца. Досталось заодно и Мавре.

Молодежь на пустыре веселилась до самого вечера. Уже спустились сумерки, и на прогоне зазвякали колокольчики возвращавшегося из леса стада. Хозяйки заторопились домой, чтобы впустить коров в загон.

Когда Поавила вернулся домой, его встретила встревоженная жена.

— Юоникки куда-то запропастилась, — сообщила она.

Обычно их корова первой бежала домой и уже издали мычанием просила хозяйку открыть ворота загона.

— А-вой-вой, что же с ней случилось? — охала Доариэ, все еще глядя на мельничный мост. — Труко, труко, коровушка моя, иди домой, кормилица моя, — звала она корову, но Юоникки не было видно. Сердце Доариэ чуяло беду, и на глаза невольно навернулись слезы.

Поавила тоже встревожился. Жито прихватило заморозком, а тут еще вот корова куда-то пропала. Он уже начал в своей душе строить разные планы, как же ему теперь быть — пойти на лесозаготовки или, может, заняться ловлей птиц. Но в глубине души он все еще надеялся, что корова придет домой. Может быть, медведь потревожил коров и Юоникки отбилась от стада и заблудилась в лесу. Но стадо вернулось домой спокойно, коровы не бежали испуганно, как бывает в тех случаях, когда медведь нападает на стадо. «Нет, видно, не в медведе дело, что-то другое стряслось с Юоникки», — размышлял Поавила, укладываясь спать.

Корова не пришла и к утру. На рассвете Поавила с сыновьями отправился на поиски.

Настоящего пастбища в Пирттиярви не было. Скот пасся в лесу. Правда, летом он не уходил дальше окрестных болот и лужков. Но под осень, когда вся трава на них была съедена, коровы, случалось, забредали и в глубь леса, где росло больше грибов. Поэтому верстах в четырех от деревни выгон был отгорожен от леса завалом — общими силами свалили деревья так, что из них образовалась изгородь. Правда, многие из них уже сгнили и ушли в землю, и скот во многих местах мог легко пройти через завал. Этот отгороженный завалом выгон Поавила разделил на участки и направил сыновей в разные стороны.

— Хорошенько смотрите топкие места и берега ручья, — наказывал он Хуоти, который вместе с Олексеем пошел в сторону Вехкалампи, захватив с собой кошель — на случай, если по дороге попадутся грузди.

В лесу уже чувствовалась осень. Березы стояли еще зеленые, но той свежести и аромата, что бывает летом, уже не было. Осины тоже поблекли, местами на них появился багрянец. Переходя через болото, Хуоти вдруг ощутил под ногой что-то твердое и стал разрывать мох. Подо мхом оказались мостки, сделанные из круглых бревен. Олексей от кого-то слышал, что здесь был настил, построенный шведами еще в те времена, когда они совершали набеги. Видимо, это было в очень давние времена, потому что мостки ушли глубоко в болото и нигде поблизости не было видно даже следа от дороги.

Мальчишки дошли до завала и повернули назад. На обратном пути на берегу ручья, впадающего в Вехкалампи, Хуоти заметил что-то пестрое. Юоникки?

Она была уже мертвая. Задние ноги коровы провалились между вьющимися по берегу ручья толстыми корнями деревьев, и она не смогла их вытащить. Ее мутные глаза были выпучены, язык вывалился изо рта.

Разглядывая мертвую Юоникки, Хуоти вспомнил о черном баране, которого вчера закололи, чтобы задобрить лесного владыку. Не помогли заклинания Срамппы-Самппы… Не помогло и то, что бабушка, выпуская весной коров в первый раз в лес, зажгла лучины по обе стороны дверей хлева и просила: «Кормилец наш, святой Олессиэ, в этот хлев приведи всех моих коровушек…»

Пулька-Поавила стоял с серпом под мышкой на краю ячменного поля, разглядывая сморщенные тощие колоски. Только теперь, когда началась жатва, окончательно стало ясно, какой урон нанес хлебам заморозок. На душе Поавилы было горько. Он даже не обращал внимания на ворон, которые большими стаями кружились над полем и то и дело, совершенно обнаглев, садились чуть ли не у ног Поавилы и клевали зерно с колосьев. Вспугнутые, они неохотно взлетали и опять рассаживались на изгороди и на елях кладбища.

На озере катились белопенные волны, и отсюда, издали, казалось, словно белые барашки пробегают ряд за рядом по темно-синей глади. У мыса Весанниеми на волнах качалась лодка. Видимо, старый Петри отправился проверять свои сети. Лес за заливом был по-осеннему желто-зеленым.