Хёкка-Хуотари со всей семьей тоже жал свое поле.

— Иди, покурим! — крикнул Поавила, увидев, что сосед воткнул серп в суслон и выпрямился, чтобы дать отдых занемевшей спине.

Поля Пульки-Поавилы и Хёкки-Хуотари разделяла ветхая, косая изгородь. Перелезая через нее, Хёкка-Хуотари сломал одну из жердей. «Надо бы изгородь поправить», — подумал Поавила.

— Бог в помощь жнецам, — приветствовал Хёкка-Хуотари.

— Да жать-то в этом году нечего, — ответил Поавила, протягивая соседу свой кисет. Они сели на груду камней. На поле и по краям было несколько десятков таких груд. Когда-то покойный отец Поавилы убрал с поля камни. Поавила тоже их собирал, но все равно, куда ни взглянешь, все поле в камнях. Поавила просто диву давался. Осенью соберет он все камни с поля, сложит в груды, а весной, как только оттает земля, опять камней полно. Из земли, что ли, они поднимаются?

— Камни растут, — пояснил Хёкка-Хуотари.

— Да, уж что-что, а камни-то хорошо растут на наших полях, — подтвердил Поавила. — Хлеб вот — плохо.

На его веку это уже второй большой недород. Первого Поавила не помнил. Знал только по рассказам отца и матери. Тогда в Пирттиярви и во всех соседних деревнях был страшный голод. Кору и солому ели во всех домах. Много народу тогда умерло от голода. И не от кого было ждать помощи. Когда Кондратта Онтронен, отец Поавилы, потребовал на волостном сходе, чтобы власти приняли какие-то меры, волостной писарь ответил:

— Жрите снег. А подохнете с голоду, так не велика беда: у царя и без вас подданных хватает.

Увидев, что от волостных властей помощи не добьешься, Кондратта забрал семью и отправился просить милостыню в Поморье. Мавра была тогда на сносях, идти ей было трудно. Кое-как они добрались до Кеми, а там тоже пришлось несладко: в городе и без них полно было голодающих, пришедших из разных волостей просить милостыню. Кемский городничий Антонов писал тогда в газете «Санкт-Петербургские Ведомости»:

Среди тех, кто разбивал окна, был и Кондратта. Схватив из лавки каравай хлеба, он побежал на окраину города, где у него стоял шалаш. Прибежал, а Мавра уже родила. Участников погрома стали искать, и Кондратте пришлось перебраться в другое место. Он даже не успел сходить с сыном к попу. На следующее лето Кондратта вернулся в Пирттиярви. За спиной он нес кошель, из которого выглядывала темно-русая головенка младшего сына. Мальчик и тогда еще не был крещен. «Успеется. Все, глядишь, меньше подушной подати платить», — думал Кондратта, не торопясь крестить сына. Только много лет спустя, когда власти узнали о нем, Кондратта позвал с погоста попа.

— Каким именем наречем отрока? — спросил батюшка.

— Мы его Поавилой зовем, — ответил Кондратта.

Поавиле тогда было лет тринадцать. Священник хотел окунуть его головой в купель, как требовалось по обряду крещения, но Поавила оттолкнул его руку.

— Не надо, — сказал он попу.

Голодать Поавила привык с самого рождения. Всю жизнь ему приходилось есть сосновую кору и терпеть лишения. И сейчас, глядя на прихваченный заморозком ячмень и толкуя с соседом о завтрашнем дне, Поавила был довольно спокоен. Зато Хёкка-Хуотари не скрывал отчаяния.

— Зиму-то как мы проживем?

Пулька-Поавила и Хёкка-Хуотари по характеру были совершенно разными людьми. Даже посторонний человек мог сразу заметить это, стоило только взглянуть на их походку. Хёкка-Хуотари ходил так, словно пробирался по извилистым тропкам, обходя препятствия. Зато Поавила шагал широко и уверенно, словно шел напролом.

— У Хилиппы, небось, на всю зиму хлеба хватит, — заметил он, как бы подводя итог своим раздумьям. Затянувшись, добавил: — И в магасее есть зерно…

Хёкка-Хуотари взглянул на собеседника. Магасеем в деревне называли общинный амбар, в котором хранилось семенное зерно. Такие склады были организованы в карельских деревнях несколько лет назад. Но Пулька-Поавила так и не сказал, что же, собственно, он имел в виду, и заговорил о другом:

— Говорят, в лесу в этом году глухарей много. Хуоти позавчера одного поймал.

Хуоти шел по своему путику. До него по этому птицеловному пути ходил Иво, унаследовавший путик от деда. Начинался наследственный путик почти у самой деревни: первые силки были поставлены в рощице, от которой до деревни рукой подать. В эти ближние силки нет-нет да и попадалась куропатка, а то и тетерев. Рябчики и глухари в такой близости от жилья не водились. В прошлый раз Хуоти вернулся домой с немалой, добычей — в силках оказалась куропатка и глухарь. Это был первый глухарь, попавшийся Хуоти. И был он такой огромный, что с трудом влез в кошель. Вкусный суп — и не один раз можно было бы сварить из этого глухаря, но пришлось отдать его Хилиппе за соль.

«Может, сегодня тоже глухарь попадется», — мечтал Хуоти, отправляясь на рассвете проверять свои силки. Погода была самая что ни на есть хорошая. Ночью немного подморозило, и в лесу стало сухо. Местами мох на болоте так прихватило морозцем, что можно было шагать напрямик. Хуоти шел, не боясь заблудиться. Путь ему указывали зарубки, сделанные на стволах деревьев. Правда, немножко было не по себе оттого, что в лесу все время что-то шуршало, потрескивало. И все-таки идти по лесу приятно. В чаще тихо и безветренно. На открытых местах, на болотах и в редком сосняке дует свежий ветерок. Листва с берез уже осыпалась, а ели и сосны стоят такие же пышные, как и летом. Можжевельник тоже зеленый. Вон тот куст, что похож на копну, с весны ничуть не изменился, только зеленоватых ягод стало больше на его ветках. Сколько красногрудых свиристелей слетелось клевать эти ягоды… А из этой ветки выйдет лук что надо! Хуоти срезал ее и сунул в кошель. Елочка какая нарядная… А брусники под ней! Хуоти начал собирать бруснику и вспомнил, как летом ходил сюда за черникой. Интересно, зачем тогда Иро хлопнула его ладошкой по спине? Тут невдалеке раздалось частое: тук-тук-тук… Устроившись на стволе сухостойной ели, дятел стучал клювом, словно торопился куда-то. Постучит, постучит — перестанет, и опять начинает: тук-тук-тук, тук-тук-тук. Дятел даже не услышал, как Хуоти подошел к дереву. Внезапно впереди что-то затрещало, словно большая сосна повалилась на другое дерево. Хуоти застыл как вкопанный. На лбу даже пот выступил. Что это? Но треск уже прекратился, вокруг стояла напряженная тишина. Выждав мгновение, Хуоти стал осторожно приближаться к большой ели, около которой раздался треск. Сделав несколько шагов, он увидел тетерева, пытавшегося вырваться из силка. Заметив человека, тетерев перестал биться, и сжавшись в комок, смотрел круглыми испуганными глазами с такой мольбой о пощаде, что Хуоти стало не по себе. Поколебавшись, он все же подбежал к тетереву и свернул ему голову. Тетерев был небольшой, видимо, из выводка этой весны.

На обратном пути Хуоти снова здорово струхнул: он был на полпути от Вехкалампи к заливу, как вдруг услышал русскую речь и тут же увидел каких-то незнакомых людей. Один из них, обросший бородой, лет тридцати, в сапогах с длинными голенищами и с двустволкой на ремне, остановил Хуоти и спросил:

— Ты из какой деревни?

Хуоти кончил два класса начальной школы и немного знал русский язык.

— Из Пирттиярви, — ответил он.

Бородач был в черной фуражке с бархатным околышем и кокардой, на которой были изображены топор и молоток. Хуоти, никогда раньше не видевший такой фуражки, решил, что этот человек, наверно, большой начальник. Да и одет русский был лучше, чем его спутники, с топорами под мышкой или с треугольным шагомером в руке.