— Ну вот, мы тоже стали беглыми, — вздохнул Пулька-Поавила, сбрасывая со спины кошель, и присел на большой замшелый камень.

Слушая неторопливую беседу отца и Крикку-Карппы, Хуоти вспомнил рассказ покойной бабушки о беглом Иване и Сантре. Бабушка развала и его, Хуоти, беглым. Тогда это очень удивило его. «А может, все пирттиярвцы — бывшие беглые?» — вдруг пришло ему в голову. Кто знает, может быть и на этом камне в давние времена вот так же, подпирая голову руками, сидел в раздумье кто-нибудь из его праотцов…

С высокой сопки перед ними открывался необозримый лесной простор. Во все стороны вплоть до самого горизонта шли, перемежаясь, лощины и сопки, то темно-, то светло-зеленые. В двух местах за деревьями поблескивали ламбы. «Вон там Пирттиярви», — сказал Пулька-Поавила сыну, махнув рукой в сторону сопки, возвышавшейся далеко-далеко на горизонте.

Хуоти встал на камень. Значит, там, за той сопкой, их родное озеро. А в противоположном направлении, где-то впереди, вон за теми варакками, плещется Белое море, к которому они идут. «Собрался пастушок в путь-дорогу дальнюю, — вспомнились Хуоти слова сказки. — Идет от деревни к деревне, что подадут, тем и кормится. И вот приходит он к морю. Другого берега не видно. А за морем дочь царская живет. Пастушок начинает кричать, лодку звать…»

— К ночи надо бы успеть добраться до Колханки, — услышал Хуоти голос отца.

Спустившись с сопки, они увидели разрытый песок под корневищем поваленного бурей дерева. Но следы были не медвежьи…

— Тетерев! — вскрикнул Хуоти.

Птица почему-то не пыталась улететь. Она бежала по земле, мечась из стороны в сторону, а потом бросилась им навстречу.

— Птенцы у нее, — заметил Крикку-Карппа.

Он следил за попытками птицы увести их в сторону от места, где укрылись ее птенцы. Если бы на таком расстоянии от себя Крикку-Карппа увидел тетерева, он непременно бы подстрелил его. Ведь в их кошелях харчей на дорогу почти не было. Что в такое время можно взять с собой из дому? Они могли полагаться только на то, что им даст лес, ведь лес всегда давал пропитание путнику. Но это была тетерка, и рука Крикку-Карппы не поднималась стрелять.

А Пулька-Поавила смотрел на птенцов. Бедняжки, как они перепуганы! Сбились в кучу, словно дети, и пищат отчаянно.

Они уже далеко отошли, а перед глазами Пульки-Поавилы все стояли тетерка и ее перепуганные птенцы.

Позади опять оставались поляны и корбы, варакки и болота, а впереди вставали новые сопки, открывались новые поляны и ламбы. Местами валежника было так много, что приходилось перепрыгивать с одного поваленного дерева на другое. Но труднее всего было идти по заболоченным низинам, где ноги глубоко проваливались в податливый сырой мох.

— Устал? — спросил Пулька-Поавила сына, заметив, что тот едва поспевает за ним.

Хуоти наклонился и сорвал с кочки несколько сочных желтых ягод морошки. Пусть отец думает, что это он из-за ягод отстает. Парню не хотелось признаваться, что пьексы, которые он подшил, готовясь в дорогу, стали натирать ногу. Натирало то место, которое он зимой поранил топором.

К счастью, болото оказалось нешироким, и они опять зашагали по сухому лесу. Но промокшая на болоте пьекса натирала все сильнее.

Пулька-Поавила опять остановился, поджидая сына.

— Да ты хромаешь? — сказал он, когда Хуоти подошел к нему.

— Ногу натерло.

Поавила засопел. Опять сплоховал. Опять соседи будут посмеиваться… Не надо было брать с собой Хуоти.

— Пока бороды нет, в тайгу ходить не следует, — заметил тут же Крикку-Карппа.

Пулька-Поавила ничего не ответил.

— До Колханки-то дойдешь? Немного осталось, — спросил он у сына.

«Пойду, конечно, — подумал Хуоти. — И жаловаться не буду, хоть и больно идти».

Вскоре впереди послышался шум порога. Потом стали попадаться кучи обрубленных сучьев и хлыстов. С некоторых еще и хвоя не успела осыпаться. И вот, наконец, за ольшаником замелькала река. Но до избушек, поставленных лесорубами, пути было еще не менее версты. Шли они по берегу и удивлялись. Вдоль реки там и сям грудами лежали бревна: лес остался несплавленным с прошлого, а кое-где и с позапрошлого года. Почему его не сплавили? Что за хозяева пошли, оставляют древесину гнить под открытым небом. Отметок о браке на бревнах нет. Неужели там, у Белого моря, древесина больше не нужна?

Бревна, конечно, не могли рассказать им, почему владельцы расположенных в устье Кеми лесозаводов начали саботаж и оставили древесину гнить в лесу. Но и эти безмолвные кучи бревен по-своему говорили о событиях, происшедших за последние месяцы в Беломорье. Пирттиярвцы почти ничего не знали об этих событиях. Еще больше они поразились, когда пришли к избушкам и увидели возле кучи бревен пустую, видимо, недавно выброшенную коробку из-под папирос «Фенния».

— И сюда успели, дьяволы, — ругнулся Пулька-Поавила, пнув папиросную коробку. — К счастью, однако, эта река течет не в их сторону.

Крикку-Карппа внимательно посмотрел вокруг: вдруг какой-нибудь охотник до чужого леса бродит поблизости. Но, слава богу, никого не было видно. Только верхушки сосен глухо шумели да комарье пищало возле самого уха.

Неподалеку от реки стояла избушка, которую Пулька-Поавила в свое время построил с помощью сыновей. К ней они и направились.

— Ох-хо-хо, — вздохнул Поавила, повесив кошель на конец углового бревна. Взглянув на ногу Хуоти, он нахмурился. — Здорово ты ногу натер. До мяса.

— Надо теперь идти в носках, — посоветовал Крикку-Карппа. — Как тогда Петри шел…

Мальчишкой Хуоти все лето бегал босиком и ноги его ничего не боялись. А теперь, став постарше, он ходил по лесу в пьексах или лаптях, и ноги стали нежными. Вот и натер ступню в том месте, где был шрам, буквально до мяса.

— А прежде-то народ крепкий был, что береза свилеватая, — продолжал рассуждать Крикку-Карппа. — Вот и отец твой покойный…

Пулька-Поавила не был настроен слушать его рассуждения.

— Схожу-ка я за лыком, — сказал он и ушел.

Крикку-Карппа открыл дверь избушки. В нос ударил затхлый запах застоявшегося воздуха. Перед печуркой в избушке лежала свернувшаяся береста и растопка, но дров не было. Захватив топор, Крикку-Карппа пошел рубить дрова. Избушку и летом надо топить, а то в ней неуютно.

Возле избушки стояло удилище, прислоненное к свесу крыши. Удилище было знакомо Хуоти — он удил им еще тогда, когда был вместе с Иво здесь, на сплаве. Хуоти осмотрел удилище и, прикрепив к нему леску, заковылял к берегу: на одной ноге — пьекса, другая — в носке.

Почти рядом с избушкой была заводь, повыше которой шумел довольно бурный порог. Когда-то Хуоти стоял на берегу, наблюдая, как чернобородый Федор Никанорович Соболев спускался по порогу на одном бревне. Тогда была весна, паводок, и вода в пороге прямо кипела. А где теперь Федор Никанорыч? Наверно, где-нибудь на сплаве. «Ишь, распрыгались!» Хуоти быстро наколол на крючок мотыля и забросил удочку чуть ниже порога, где хариусы выскакивали из воды, охотясь за насекомыми. «Ага, клюнуло!» Хуоти сразу позабыл и про свою больную ногу и про все на свете. Да, это не окушков ловить на Вехкалампи или даже на Пирттиярви. У них озеро рыбой небогато. Окуни да плотва, щука да ряпушка. Да налима ловят осенью, когда озеро замерзает, а снег еще не успевает выпасть.

— Ну как, ловится? — крикнул Крикку-Карппа. Он уже успел нарубить дров и затопить каменку.

В ответ Хуоти замахал рукой, подзывая Крикку-Карппу к себе.

— Ружье возьми… Утки…

Утиный выводок выплыл на середину реки откуда-то из камышей. Тут были утки и старые, вернувшиеся с юга, и совсем молодые утята, вылупившиеся весной.

Крикку-Карппа пристроил ружье, на сук, прицелился и выстрелил. Утки разлетелись. Утята тоже пытались взлететь, но тотчас же опустились обратно и бросились бежать по воде за мыс, куда уже успели скрыться взрослые утки. На реке осталась одна утка. Она беспомощно трепыхалась, пытаясь взлететь, потом затихла, покачиваясь на волнах.