— Айда на мельницу, давай коня! — яростно кричат мужики. — Айда!..
Минуту спустя Сваакер, облепленный мужиками, едва поспевавшими за ним, шествовал по деревенской улице. Следом за гудящей толпой мчались ребята, забегая вперед, пугливо и озорно тараща глазенки на выступавшего с военной решимостью громоздкого человека.
У Трансвааля крестьяне остановились, Вильям Сваакер пошел во двор, вывел из конюшни жеребца.
Трехгодовалый буланый конь был красив. Холеный желтоватый стан его отдавал на солнце огнем отливов, густо-черная грива переходила па холке в темный ремень, плавно бежавший но хребту. Жеребец часто перебирал ногами, нетерпеливо закидывая вперед отлогий лоснящийся круп, точно норовя стать к хозяину грудью, косил на мужиков черный влажный глаз.
Сваакер подвел коня к крестьянам и сунул повод подвернувшемуся мужику.
— Пожалуйста, — плаксиво сказал он, — берите этот лошадка, этот жертва Сваакер для войны против англичан!
Но едва мужик потянулся к поводу, как конь шарахнулся в испуге, и крестьяне рассыпались по сторонам. Сваакер как будто ничего не заметил.
— Прошу, берите мой лошадка и отводите в город, — продолжал он, протягивая повод другому мужику.
Конь забил ногами, выворачивая комья грязи, прижал уши, фыркнул. Никто не решался подойти к нему ближе, и Сваакер напрасно совал копчик узкого довода вправо и влево. Наконец он крикнул:
— Аким, ты очень замечательный, храбрый мужик, принимай, пожалуйста, мой лошадка!
Аким вышел на круг, по которому танцевала лошадь, кинулся к ней, перехватил у Сваакера узду, коротко, под самой губой жеребца, сильно потянул книзу и взмахнул, для острастки, свободной рукою. Но в тот же миг конь дернул голову, оторвал Акима от земли, приподнял, кинул и, захватив зубами Акимово плечо, снял до локтя рукав полушубка.
От суматохи, смеха и криков — убьет! убьет! — буланый загорячился еще больше, мощно вздыбился, и Аким кое-как, на карачках, пустился спасать свою душу. Сваакер поймал повод, запрыгал обочь лошади, смешно отставляя назад ноги, хороня ступни от копыт и — словно в отчаянии — повизгивая:
— Спасите меня от этот зверь!.. Сваакер не знал, что с ним поделать!.. Этот лошадь убьет меня!.. Ой, он будет выбивать мне последний глаз!.. Я умолял вас, избавьте меня от этот лошадь, берите его для война!
Когда мужики вволю посмеялись над прыгающим Сваакером, над оторванным рукавом Акима, над собою, хозяин со спокойной ловкостью одернул коня, сказал ему непонятное слово, и он пошел за ним на конюшню, навострив уши, обмахивая черным хвостом огненный глянец боков…
Расположение духа Вильяма Сваакера в этот день было прекрасно, и он легко покончил с двумя поджидавшими его неприятностями.
Нежданно-негаданно на Трансвааль явился старый владелец мельницы. Все богатство его было с ним: сума за спиною, подожок в руке, лапти с веревочными оборками на ногах. Он вытянул из-за пазухи запродажную, дал ее Сваакеру и стал ждать, что тот скажет. По бумаге выходило, что задатку за мельницу было дано десять тысяч, а пятнадцать оставалось за покупателем. Сваакер накормил гостя, набил его суму хлебом, потом вывел мельника на улицу и сказал:
— Видишь, вон стоит мужик, вон стоит задом? Это — настоящий хозяин мельница! И во-он баба доставал в колодец ведро вода, видишь? Это тоже хозяин мельница! Мельница — народный! У меня может отнимать мельница каждый минута, я всегда видел один только сон, как меня прогнали с Трансвааль. Зачем я буду заплатить деньги за чужой добро? Ступай, оставайся странник, для человек — это лучший счастье!..
Мельник не простился с ним, Сваакер растерянно посмотрел на его лапти, вернулся домой, раскопал в чулане сношенные сапоги и велел работнице воротить нищего. Но нищий не вернулся…
Вечером, за столом, вечно тихая Анна Павловна внезапно осмелела. Она долго говорила о судьбе, об уехавшем на верную смерть муже, о черствых сердцах, пока не решилась кратко и неожиданно заключить:
— Совсем вы, Вильям Иваныч, не любите Наденьку!..
Сваакер вскинул брови и на мгновение застыл.
— Я думал, милый мамаша, мой жена имеет язык, по… но он молчит…
— Ах, Вильям Иваныч, ну, что мы будем шутить! Разве вы не видите, что с Наденькой сталось? Краше в гроб кладут!
— Зачем — в гроб? — испугался Сваакер, привскочив в своем кресле. Он затряс руками, попеременно обращаясь к жене и теще: — Я ничего но знал. Я давал моя жена лучший кусочек, я давал ей музик, я перетаскивал сюда двадцать пуд книги, я…
— Будет притворяться! — с сердцем прервала его Анна Павловна. — Ведь и слепой видит, как вы Наденьку обманываете!
— Сваакер обманывал?
Надежда Ивановна пошла в соседнюю комнату. В дверях она обернулась, брезгливо и устало проговорила:
— Оставьте, мама, прошу вас!
Но Анна Павловна расплакалась, слезы у нее сыпались бойко, точно веселые капли июльского дождика, и, отряхивая их со щек, с подбородка и кофты, она лепетала полные обиды слова:
— Изменять тут же, за стенкой, рядом с кроватью жены, изменять с батрачкой!..
— Кто это говорил вам, несчастный женщин, кто говорил, что Вильям Сваакер — такой ужасный ловелас?..
— Да, милый мой, она же сама и сказала! Она же от тебя тяжелой ходит!
Сваакер погладил лысину. По лицу его разлилось спокойствие, он удобнее уселся в кресле.
— Если она говорил — она лучше знает. Это надо решать совсем не так. Вы не должен делать сцена. Вильям Сваакер не любит крик и слез, он делал начало, он будет делать конец. Вы не понимал современный… как это? — супружниство, да! Женщин раскрепостился, мужчин раскрепостился тоже! Вы — старый женщин, мамаша…
— Да сами-то вы — старый хрыч, стыдно! — крикнула Анна Павловна и убежала к дочери.
Вильям Сваакер, посидев минутку и неподвижности, улыбнулся, посмотрел вслед теще и убежденно, негромко сказал:
— Со старый хрыч это не может случаться. Да, это может случаться только всегда с молодой хрыч…
Он пошел на кухню. Работница, вертко размахивая заткнутым подолом, мыла пол. Она разогнулась, проворно откинула сухим локотком упавшие на лицо волосы, весело глянула на хозяина. Он показал пальцем па ее живот, окруженный пышными сборками подобранной за пояс юбки, спросил:
— Ты… это? Да?
— Быдто не знаете? — засмеялась солдатка, — Поди, чай, третий месяц!
Она была круглой, плотной бабенкой, черные глаза ее постоянно сверкали радостью, смуглая кожа гладко и туго обтягивала ее. Вильям Иваныч подошел к ней, помял и пощупал ее лопатки, плечи, грудь, зажмурился и сказал:
— Хорошо! Но тебе не надо больше работать на Трансвааль! Я буду давать тебе хлеб, сало, крупа, два баран и куриц и буду починять твоя хата. Если будет девочка, я буду давать еще два баран. Если будет мальчик, сын, сыночек, я буду давать корова! Запоминал? Согласен?
— А мне ж не все равно? — звонко воскликнула солдатка, окуная тряпку в ушат. — Ты ж ко мне на новоселье придешь? — слукавила она и тут же рассмеялась…
Вскоре исполнилось пророчество Вильяма Сваакера: наступил мир. И хотя он не принес с собою полного счастья, как обещал Сваакер, но вдунул живой дух в работу.
На деревне было все еще скудно, мужики с охотой возили Сваакеру кремневик, целая гора его высилась над буковищем, сверкая на солнце редкими бликами кварцевых граней. Народ устал гадать — зачем понадобилась на мельницу такая уйма камня? Сваакер платил за камень по уговору — хлебом, брал камень в уплату за помол, кремень шел на Трансваале вместо денег.
Привез наконец воз товару и Аким. Чтобы избежать насмешек, он наскоро, втихомолку, ссыпал камень и отвел телегу к мельнице. Сваакер наблюдал за ним через окно. Когда Аким подошел за расчетом, он с улыбочкой объявил, что прекращает покупку кремня, что ему больше не нужно и он платить не будет, а если Аким хочет — может наложить свой воз и отвезти камень назад, в поле. Аким только скрипнул зубами, бросился к лошади и, отъехав подальше, показал Вильяму Иванычу кулак…
Зима прошла в таинственных приготовлениях. К мельнице в той стороне, где был ссыпан кремневик, пристроили тесовый сарай, поодаль вывели большой приземистый барак. По чертежам Сваакера выделывали в сарае невразумительное сооружение из деревянных шестерен, приводимых в движение мельничным валом. В бараке прилаживали старые мельничные пальцы, на земле ставили шашечницу низких тесовых переборок.
