— Трудно для такой скромной рабыни полагать, что её использование, и использование такого же как она, бессмысленного движимого имущества, должно иметь столь значимое последствие, но, если бы это было так, тогда конечно, это стало бы дополнительной радостью для меня, и моих сестёр по рабству.

— Даже если это должно будет неизбежно погрузить тебя ещё глубже и более безвозвратно в твоё рабство, гарантируя, что оно станет ещё бескомпромисснее и абсолютнее? — спросил я.

— Да, Господин, — заверила меня Филомела. — Теперь я сама хочу жить для цепей, плети и любви.

Я посмотрел на неё с высоты своего роста.

— Я прошу вас купить меня! — внезапно всхлипнула рабыня.

— Ты просишь, чтобы тебя купили? — переспросил я.

— Да, Господин, — призналась она. — Именно этого я и прошу!

— Интересно, — протянул я.

— Конечно же, это допустимо для меня, попросить об этом, — сказала невольница. — Ведь это подходит мне, поскольку я — рабыня.

— И, насколько я понимаю, как раз сегодня, — улыбнулся я, — Ты узнала то, что Ты — рабыня.

— Нет, Господин, — ответила лежавшая передо мной девушка. — Я уже в течение многих лет знала, что в душе я рабыня. Просто, только сегодня настал тот день, когда я впервые призналась сама себе в этом. Только сегодня, я смогла прекратить лгать самой себе, и прекратить воевать с самой собой. Сегодня я прекратила притворяться быть чем-то, чем, как я теперь знаю, я не была. Просто сегодня я наконец призналась самой себе, честно и открыто, кто я такая на самом деле.

— Принесите её тунику, — велел я.

Кто-то нашёл и подал мне её скромный, но порванный наряд. Рабыни вывернула шею и, испуганно посмотрев на меня снизу вверх, воскликнула:

— Но Вы же оставите меня себе или купите меня!

— Нет, — бросил я.

— Но ведь именно вам или кому-то такому как Вы я должна принадлежать! — заплакала Филомела и, не дождавшись моего ответа, сквозь слёзы добавила: — Именно для таких, как Вы, существуют такие женщины, как я!

Но я не счёл нужным что-либо отвечать ей, лишь швырнул тунику.

— Без такого мужчины как Вы, — продолжила девушка, — я не смогу достичь своего счастья, своего завершения, своего места в природе! Я здесь, у ваших ног! Заклеймённая, в ошейнике, по закону порабощенная! Беспомощная! Сжальтесь надо мной! Вы же не можете отказать мне в исполнении моего долга!

— На колени, — скомандовал я. — Ты возвращаешься к своему хозяину.

Девушка даже завыла от отчаяния.

— Горе мне! — рыдала она. — Вот значит, каково моё наказание, более жестокое, чем плеть!

— Но он же добр, благороден, просвещен и свободных взглядов, — напомнил я ей.

— Горе мне! — заливалась слезами рабыня. — Горе!

— А Ты попробуй стать для него самой презренной и любящей из рабынь, — посоветовал я. — Приползи к его ногам. Вымоли его милосердие. Попроси его разрешения, служить ему самыми интимными способами доступными рабыне.

— Но он же поднимет меня с колен и меня же и упрекнёт за мои потребности, — пожаловалась Филомела. — Он хочет, чтобы я действовала как мужчина! Мне даже иногда кажется, что может хотеть отношений с мужчиной, просто боится сделать это. В результате, он хочет, чтобы я играла роль мужчины или была похожа на них. Я не знаю. Я думаю, что он боится истинной женщины и того на что она походит. Может быть, он боится, что он не достаточно силён как мужчина, чтобы удовлетворить женщину в полном спектре её потребностей, во всей их тонкости, глубине и сложности. Я не знаю! Возможно, он просто слаб, или из тех кто способен лишь на редкие действия. Быть может он эмоционально мелок, не готов измерить глубину океанов и высоту ста небес. А возможно, все гораздо проще, и ему всего лишь недостаёт здоровья или мужества, и в этом нет никакой его вины. Откуда мне знать! Но, независимо от всего этого, пожалуйста, не отсылайте меня назад к нему!

— Попробуй сама отнестись к нему по-другому, а не так как Ты это делала прежде, — порекомендовал я. — Совсем по-другому. Стань теперь для него настоящей и прекрасной рабыней. Будь послушной, сознательной и трудолюбивой. Служи ему и стремись делать это хорошо во всех смыслах. Предстань перед ним как рабыня. Подползи к нему с плетью в зубах. Уверен, он поймет это. Умоляй его, чтобы он позволил тебе служить для его удовольствия, упрашивай, извивайся перед ним, как самая незначительная и бессмысленная шлюха, как простая рабыня, каковой Ты теперь и являешься.

Филомела озадаченно смотрела на меня, прижимая к груди остатки своей туники.

— Я сделаю так, как Вы говорите, Господин, — пообещала она.

— И может быть тогда, Ты обнаружишь, что он вовсе не такой слабак, как Ты привыкла думать, — усмехнулся я. — И Ты можешь вдруг обнаружить, что он заберёт плеть их твоего рта и, встав над тобой, заставит тебя выть от удовольствия и ощущения радости его господства. Не исключено, что Ты даже можешь быть ударена ей, так он впервые возьмёт тебя под свой контроль. Да, скорее всего, Ты даже будешь положена под плеть, и он накажет тебя за то, что Ты отказывала ему прежде. В конце концов, должен же он как-то подтвердить для себя, и проинструктировать тебя, относительно полностью новых отношений, которые теперь будут между вами.

— Но что, если он на самом деле слаб? — спросила она.

— Тогда просто продолжай служить ему, во всём обилии своего рабства, выпрашивая у него наименьшего из его поцелуев, даже самой случайной мимолётной нежности.

— Да, Господин, — сказала она, вытирая слёзы с глаз обрывками туники.

— Ты вскоре обнаружишь, что теперь, когда Ты стала чувствительной к своему рабству, даже такое крошечное внимание с его стороны будет драгоценным для тебя.

— Да, Господин, — всхлипнула Филомела.

Я не сомневался, что теперь, когда её потребности начали процесс своего освобождения, она сама скоро почувствует их обилие. Для оказавшихся в рабских загонах девушек, нет ничего необычного в том, чтобы стачивать в кровь ногти, царапая стены и пол их конур, или биться своими прекрасными телами о прутья их клеток, пытаясь вымолить у охранника, разрешение хотя бы коснуться его рукава. Иногда рабыню лишают внимания мужчин за два — три дня до её продажи, что бы она смогла хорошо показать на рабском прилавке, полке, или сцене торгов, и своё тело, и свою душу во всей их беспомощности и потребностях.

— Если же он продолжит оставаться инертным, — пожал я плечами, — если не сможет пробудиться или возбудиться, или побоится быть таковым, или, возможно, даже не захочет из-за враждебности к тебе лично или ко всем женщинам вообще, то ему, скорее всего, станет просто неудобно держать тебя в своём доме, и он продаст или передаст тебя кому-нибудь другому. Возможно, он даже обменяет тебя на женщину с меньшими потребностями, или на того, кто будет соответствовать его потребностями, в зависимости от того, каковы они могут быть.

— Но что, если он окажется глупым? — поинтересовалась она.

— Тогда сама попроси его продать или передать тебя, — посоветовал я. — Тогда, только будучи проданной на невольничьем рынке, Ты сможешь найти ошейник другого, способного удовлетворить твой потребности рабыни.

— Но что мне делать, если он не захочет продавать меня? — спросила рабыня. — Что, если он будет настаивать на том, чтобы держать меня в том же состояния, что и теперь? Что, если он будет держать меня согласно его собственным правилам и огням, и удерживать меня от меня самой, отрицая мою суть, разбивая самую глубокую и самую широкую мою потребность, быть той кто я есть?

— Тогда, — рассердился я, — именно так Ты и будешь себя вести, как и положено это той, кто носит ошейник. Он — господин, а Ты — рабыня.

— Да, Господин, — снова зарыдала она.

— Но не бойся, — успокоил её я. — Лично я уверен, что рано или поздно, Ты войдёшь во владение того, кто не только примет твоё рабство, во всей его красоте, нежности и потребностях, в честности и правдивости, но будет радоваться и наслаждаться этим, и для кого Ты станешь настоящим кладом, невероятным и изумительным сокровищем, но, что и говорить, сокровищем, хранимым под самой суровой из всех дисциплин.