— А потом я узнала, что он оказался в «чёрной цепи», — продолжила Тупита. — Как огорчена я была, узнав, какая судьба ему досталась! Но одновременно с этим, моё сердце чуть не выпрыгнуло из груди, от осознания того, что он рядом! Он так близок ко мне, и в то же время так далёк! А я так его люблю! И все, что я могу для него сделать, это принести ему воды. Я даже не могу поцеловать его ноги без разрешения охранника. Если я окажусь в его объятиях, то его могут наказать и даже убить. А ещё я вижу, насколько он, к моему горю, изменился. Теперь он озлоблен, всё человеческое в нём сожжено желанием отомстить. Жажда крови женщины, которая предала его, не оставляет ему времени, чтобы рассмотреть другую, ту, кто с радостью бы умерла ради него.

Я поражённо смотрела на неё.

— Да, — признала Тупита. — Он — господин моей любви.

— Он знает об этом? — спросила я.

— Нет, — покачала она головой.

— Когда охранник отвернётся, — заговорила я, — Ты должна броситься перед ним на живот и рассказать ему об этом. Целуй и облизывай его ноги. Признайся ему в том, что твоё сердце подсказало тебе, что он владелец твоей любви. Его возможности сейчас ограничены, и всё что он может сделать, это отбросить тебя от своих ног.

Глаза Тупиты заполнились слезами.

— Сделай это, — предложила я.

— Нет, — всхлипнула она. — Он в цепях. Я больше не могу ему принадлежать. Он теперь не свободен. Он не может просто сжать меня в объятиях, и рассмотреть вопрос моего использования. Он — пленник чёрной цепи. А что если он решит, что это уловка охранников. Вдруг, он в гневе возьмёт и сломает мне шею, наступив на неё ногой, решив, что это было не более чем некое преднамеренное оскорбление или насмешка.

— На твоём месте, я бы так и сделала, — заверила её я.

— Ты не гореанка, — напомнила мне женщина.

— Я рискнула бы всем ради своего возлюбленного господина, — заявила я.

— Ты плачешь, — заметила она.

— Нет, — всхлипнула я. — Нет.

— У тебя тоже есть господин твоей любви! — воскликнула Тупита.

— Нет, — отмахнулась я. — Нет! Нет!

Из памяти всплыло лицо Тэйбара, того, кто так давно, привёл меня в неволю. Никогда мне не забыть этого мужчины.

— Насколько жалки мы с тобой, настолько беспомощны, как настоящие рабыни! — сквозь слёзы улыбнулась Тупита.

— Ты готова быть чем-то другим, кроме этого? — спросила я.

Женщина замолчала, пораженно уставившись на меня.

— Нет, — наконец признала она. — А Ты?

— И я нет, — улыбнулась я.

— Темнеет, — заметила Тупита, осматриваясь вокруг. — Если мы не хотим остаться без каши, стоит поторопиться.

Но я, словно не слыша её, замерла на вершине невысокого холма, глядя вниз, на песчаное дно распадка. Я была боса. Мои щиколотки были закованы в кандалы, цепь которых, была наполовину скрыта в песке. Мои запястья украшали наручники, закрытые на мне ударом молота. На мне была надета туника рабочей рабыни, распахнутая спереди. С шеи на длинном шнурке свисала металлическая кружка. Полупустой бурдюк висел за спиной. При малейшем моём движении вода в бурдюке с бульканьем перемещалась из стороны в сторону. Запрокинув голову, я любовалась раскинувшимся надо мной небосводом, на который неторопливо выползали три гореанских луны.

— Ты — очень красивая и желанная рабыня, Тука, — сказала Тупита и, не дождавшись моего ответа, добавила: — Возможно, если бы Ты была менее красива и желанна, тебя бы не похитили из твоего мира, и не привезли сюда.

— Возможно, — вздохнула я.

— Наверное, Ты теперь жалеешь, — предположила она, — что не родилась не такой красивой или желанной?

— Нет, — улыбнулась я. — Если и жалею, то только не об этом.

— Уже поздно, — напомнила она. — Давай-ка возвращаться к баку, а потом и к загонам.

— Да, — согласилась я.

— Возможно, тебе стоит запахнуть тунику, — намекнула Тупита.

— Нет, — отмахнулась я. — Пусть мужчины смотрят.

— Ты — рабыня, — усмехнулась она.

— Да, — признала я.

— Неужели все женщины вашего мира — рабыни? — поинтересовалась она.

— Честно говоря, не знаю, — пожала я плечами.

Глядя на меня, Тупита тоже распахнула свою тунику.

— Я вижу, что Ты такая же рабыня, как и я, — улыбнулась я.

— Конечно, — кивнула она.

— Но Ты же гореанка, — улыбнувшись, напомнила я.

— Прежде всего, я — женщина, — ответила Тупита.

— Обе мы женщины, — кивнула я.

— И обе мы рабыни, — добавила моя новая подруга.

— Да, — согласилась я, — мы обе — женщины и рабыни.

Приближался закат. С того раза, когда я служила в распадке между двумя холмами целой рабочей бригаде прошло уже пять дней. Тем самым вечером с меня сняли цепи, а саму отмыли. Волосы помыли даже дважды и тщательно расчесали. Потом надушили и, завернув в красную простыню, отнесли к палатке старшего надсмотрщика.

До меня донеслась перекличка охранников, стоявших на часах.

Казалось, что все было в порядке в лагере чёрной цепи Ионика. Сам Ионик покинул лагерь в тот же самый день, когда бросил меня на растерзание обманутым мною мужчинам. Говорят, он вернулся на Кос.

Тем вечером вид, открывавшийся оттуда, был особенно красив. Я стояла у входа в палатку старшего надсмотрщика, одна, и любовалась пейзажем на юго-западе. На мне был только ошейник, на котором было выгравировано то, что я являюсь собственностью Ионика, и туго затянутый на моей талии шнурок, через который спереди был пропущен узкий прямоугольник красного шёлка. Как и Телу, что когда-то была красивой и избалованной, богатой женщиной, Лиерой Дидирамач из Лидиуса, что на севере, на реке Лауриус, и бывшую первой в том караване, в котором я была пятой, Аулюс, старший надсмотрщик чёрной цепи Ионика, счёл меня достаточно интересной для своего личного использования.

Солнечный свет, словно мягкая прозрачная золотистая мантия, разливался над холмами и раскинувшимися за ними полями. С того места, где я стояла, не были видны загоны, ни те в которых ночевали женщины, ни те в которые загоняли на ночь измождённых за день тяжёлой работой мужчин. Если бы я обошла вокруг палатки, то, скорее всего, разглядела бы вдали стены Венны. Но я смотрела на юго-запад поверх лагеря. С вершины этого холма, на котором была установлена палатка старшего надсмотрщика, хорошо просматривались те два низких холма, между которых я служила для удовольствия скованным цепью мужчинам. С того раза на моём теле всё ещё оставались синяки и ссадины. Уверена, что они не хотели причинять мне боль, но уж очень долго они обходились без женщин. Ничего удивительного, что при той поспешности и напоре, с которыми они набрасывались на меня, а также принимая во внимание мою прежнюю службу девушкой-приманкой, у них просто не оставалось ни времени, ни желания на особые нежности. Впрочем, это не вызвало во мне какого-либо недовольства. Скорее я радовалась тому, что меня вынуждали неоспоримо признать, что я, вся целиком, и телом и душой, была в руках мужчин, настоящих мужчин, как настоящая рабыня. Признаться, иногда, я даже хотела почувствовать плеть на себе. Нет, не ради той боли, что она причиняет, и которой я боялась до колик, а ради доказательства их власти надо мной, того, что я принадлежала им полностью, того, что они имеют право владеть мной. Но всё же, чаще мне хотелось нежности, и я, с беспомощностью рабыни, умоляла об этом. Но не стоит забывать, что даже когда гореанские мужчины используют свою рабыню с нежностью, и даже с большой нежностью, они не упускают из своих рук присущей им власти. И это доставляет мне особое наслаждение. Находясь в их руках, никогда не может возникнуть даже толики сомнения, относительно того, что находишься в их власти.

Вдали, хотя и с трудом, но можно было разглядеть ряд столбов, между которыми была натянута проволока. Это была, так называемая рабская проволока, на которой были закреплены на расстоянии меньше хорта друг от друга чередующиеся острые шипы и бритвенной остроты лезвия. Меня передёрнуло от воспоминания о том, как я увидела это вблизи. Рабыню могло изрезать с клочья попытайся она миновать такую проволоку.