На собственном огне горишь дотла, но делается путь горяч и светел, а слава - это пепел и зола, которые потом развеет ветер. Меня любой прохожий чтобы помнил, а правнук справедливо мной гордился, мой бюст уже лежит в каменоломне, а скульптор обманул и не родился. Очень важно, приблизившись вплоть к той черте, где уносит течение, твердо знать, что исчерпана плоть, а душе предстоит приключение. Люблю стариков - их нельзя не любить, мне их отрешённость понятна: душа, собираясь навеки отбыть, поёт о минувшем невнятно. К пустым о смысле жизни бредням влекусь, как бабочка к огню, кружусь вокруг и им последним на смертной грани изменю. Чтобы будущих лет поколения не жалели нас, вяло галдя, все мосты над рекою забвения я разрушил бы, в ночь уходя. Вонзится в сердце мне игла, и вмиг душа вспорхнёт упруго; спасибо счастью, что была она во мне - прощай, подруга. Не зря, не зря по всем дорогам судьба вела меня сюда, здесь нервы нашей связи с Богом обнажены, как провода. Я с первых дней прижился тут, мне здесь тепло, светло и сухо, и прямо в воздухе растут плоды беспочвенного духа. Судьбой обглоданная кость, заблудший муравей, чужой свободы робкий гость я на земле моей. Когда сюда придет беда, я здесь приму беду, и лишь отсюда в никуда я некогда уйду. Третий иерусалимский дневник (фрагмент)
1 (фрагмент) Все, конечно, мы братья по разуму, только очень какому-то разному Я лодырь, лентяй и растяпа, но в миг, если нужен я вдруг - на мне треугольная шляпа и серый походный сюртук. Наш век имел нас так прекрасно, что мы весь мир судьбой пленяли, а мы стонали сладострастно и позу изредка меняли. По счастью, все, что омерзительно и душу гневом бередит, не существует в мире длительно, а мерзость новую родит. Вовек я власти не являл ни дружбы, ни вражды, а если я хвостом вилял - то заметал следы. Сейчас полны гордыни те, кто, ловко выбрав час и место, в российской затхлой духоте однажды пукнул в знак протеста. Вор хает вора возмущенно, глухого учит жить немой, галдят слепые восхищенно, как ловко бегает хромой. Кто ярой ненавистью пышет, о людях судя зло и резко - пусть аккуратно очень дышит, поскольку злоба пахнет мерзко. Нас много лет употребляли, а мы, по слабости и мелкости, послушно гнулись, но страдали от комплекса неполноцелкости. В нас никакой избыток знаний, покров очков-носков-перчаток не скроет легкий обезьяний в лице и мыслях отпечаток. Все доступные семечки лузгая, равнодушна, глуха и слепа, в парках жизни под легкую музыку одинокая бродит толпа. Владеть гавном - не сложный труд и не высокая отрада: гавно лишь давят или мнут, а сталь - и жечь и резать надо. Еще вчера сей мелкий клоп был насекомым, кровь сосущим, а ныне - видный филантроп и помогает неимущим. Бес маячит рядом тенью тощей, если видит умного мужчину: умного мужчину много проще даром соблазнить на бесовщину. Загадочно в России бродят дрожжи, все связи стали хрупки или ржавы, а те, кто жаждет взять бразды и вожжи, страдают недержанием державы. По дряхлости скончался своевременно режим, из жизни сделавший надгробие; российская толпа теперь беременна мечтой родить себе его подобие. В раскаленной скрытой давке увлекаясь жизни пиром, лестно маленькой пиявке слыть и выглядеть вампиром. Видимо, в силу породы, ибо всегда не со зла курица русской свободы тухлые яйца несла. От ветра хлынувшей свободы, хотя колюч он и неласков, томит соблазн пасти народы всех пастухов и всех подпасков. |
