В узком ящике ляжем под крышкой,

чуть собака повоет вослед,

кот утешится кошкой и мышкой,

а вдову пожалеет сосед.

Ещё задолго до могилы

спокойно следует понять,

что нам понадобятся силы,

чтобы достойно смерть принять.

Мне жаль, что в оперетте панихидной,

в её всегда торжественном начале

не в силах буду репликой ехидной

развеять обаяние печали.

Люди воздух мыслями коптят

многие столетья год за годом,

я живу в пространстве из цитат

и дышу цитатным кислородом.

Высокие мысли и низкие

вливают в меня свои соки,

но мысли, душевно мне близкие,

обычно весьма невысоки.

Поэзия краткая больше близка мне –

чтоб мысли неслись напролёт,

как будто стихи высекаешь на камне

и очень рука устаёт.

Листаю стихи, обоняя со скуки

их дух – не крылатый, но птичий;

есть право души издавать свои звуки,

но есть и границы приличий.

Во мне приятель веру сеял

и лил надежды обольщение,

и столько бодрости навеял,

что я проветрил помещение.

Когда нас учит жизни кто-то,

а весь немею;

житейский опыт идиота

я сам имею.

Из ничего вкушая сладость,

блажен мечтательный поэт,

переживать умея радость

от неслучившихся побед.

Вовсе не отъявленная бестия

я умом и духом, но однако –

видя столп любого благочестия –

ногу задираю, как собака.

Пускаюсь я в пространство текста,

плетя строки живую нить –

как раб, кидающийся в бегство,

чтобы судьбу переменить.

А вера в Господа моя –

сестра всем верам:

пою Творцу молитвы я

пером и хером.

Весь век понукает невидимый враг нас

бумагу марать со слепым увлечением;

поэт – не профессия, это диагноз

печальной болезни с тяжёлым течением.

Слегка криминально моё бытие,

но незачем дверь запирать на засов,

умею украсть я лишь то, что моё:

я ветер ворую с чужих парусов.

Кому расскажешь о густом

и неотвязном страхе мглистом

перед натянутым холстом

и над листом бумаги чистым?

Живопись наружно так проста,

что уму нельзя не обмануться,

но к интимной пластике холста

можно только чувством прикоснуться.

Вчера я с горечью подумал,

что зря слова на лист сажаю:

в текущей жизни столько шума,

что зря его я умножаю.

Чтобы слушать любого поэта,

мне хватает и сил и терпения,

и меня уважают за это

виртуозы фальшивого пения.

Твоих убогих слов ненужность

и так мне кажется бесспорной,

но в них видна ещё натужность,

скорей уместная в уборной.

Ночью проснёшься и думаешь грустно:

люди коварны, безжалостны, злы,

всюду кипит ремесло и искусство,

душат долги и немыты полы.

Чтоб сочен и весел был каждый обед,

бутылки поставь полукругом,

а чинность, и чопорность, и этикет

пускай подотрутся друг другом.

Лишь то, что Богу по плечу,

весь век прошу я на бегу:

чтобы я мог чего хочу,

и чтоб хотел я что могу.

Портили глаза и гнули спины,

только всё не впрок и бесполезно,

моего невежества глубины –

энциклопедическая бездна.

Как жить, утратя смысл и суть?

Душа не скажет, замолчала.

Глотни вина, в толпе побудь,

вернись и всё начни сначала.

По каменному тексту городов

скользя, как по листаемым страницам,

я чувствую везде, что не готов

теперь уже нигде остановиться.

Скорее всё же для потомка,

а не для нас

пишу усердно я о том как

пылал и гас.

Душа не потому ли так тоскует,

что смутно ощущает мир иной,

который где-то рядом существует,

окрашивая смыслом быт земной?

А на небе не тесно – поверьте –

от почтенных, приличных и лысых,

потому что живут после смерти

только те, кто при жизни не высох.