Уходит засидевшаяся гостья,

а я держу пальто ей и киваю;

у старости простые удовольствия,

теперь я дам хотя бы одеваю.

В толпе замшелых старичков

уже по жизни я хромаю,

еще я вижу без очков,

но в них я лучше понимаю.

Что в зеркале? Колтун волос,

узоры тягот и томлений,

две щелки глаз и вислый нос

с чертами многих ущемлений.

Вот я получил еще одну

весть, насколько время неотступно,

хоть увидеть эту седину

только для подруг моих доступно.

Мне гомон, гогот и галдеж -

уже докучное соседство,

поскольку это молодежь

или впадающие в детство.

А в кино когда ебутся -

хоть и понарошке, -

на душе моей скребутся

мартовские кошки.

Поездил я по разным странам,

печаль моя, как мир, стара:

какой подлец везде над краном

повесил зеркало с утра?

Я в фольклоре нашел вранье:

нам пословицы нагло врут,

будто годы берут свое...

Это наше они берут!

Увы, но облик мой и вид

при всей игре воображения

уже не воодушевит

девицу пылкого сложения.

Уже куда пойти - большой вопрос,

порядок наводить могу часами,

с годами я привычками оброс,

как бабушка - курчавыми усами.

Мои слабеющие руки

с тоской в суставах ревматических

теперь расстегивают брюки

без даже мыслей романтических.

Даже в час, когда меркнут глаза

перед тем, как укроемся глиной,

лебединая песня козла

остается такой же козлиной.

Вокруг лысеющих седин

пространство жизни стало уже,

а если лучше мы едим,

то перевариваем - хуже.

Зачем вам, мадам, так сурово

страдать на диете ученой?

Не будет худая корова

смотреться газелью точеной.

Но кто осудит старика,

если спеша на сцену в зал,

я вместо шейного платка

чулок соседки повязал?

Не любят грустных и седых

одни лишь дуры и бездарности,

а мы ведь лучше молодых -

у нас есть чувство благодарности.

Еще наш закатный азарт не погас,

еще мы не сдались годам,

и глупо, что женщины смотрят на нас

разумней, чем хочется нам.

Дряхлеет мой дружеский круг,

любовных не слышится арий,

а пышный розарий подруг -

уже не цветник, а гербарий.

Ничто уже не стоит наших слез,

уже нас держит ангел на аркане,

а близости сердец апофеоз -

две челюсти всю ночь в одном стакане.

Нас маразм не обращает в идиотов,

а в склерозе много радости для духа:

каждый вечер - куча новых анекдотов,

каждой ночью - незнакомая старуха.

Когда нас повезут на катафалке,

незримые слезинки оботрут

ромашки, хризантемы и фиалки

и грустно свой продолжат нежный труд.

Весь век я был занят заботой о плоти,

а дух только что запоздало проснулся,

и я ощущаю себя на излете - как пуля,

которой Господь промахнулся.