Давно среди людей томясь и нежась, я чувствую, едва соприкоснусь: есть люди, источающие свежесть, а есть – распространяющие гнусь. Сменилось место, обстоятельства, система символов и знаков, но запах, суть и вкус предательства на всей планете одинаков. Не явно, не всегда и не везде, но часто вдруг на жизненной дороге по мере приближения к беде есть в воздухе сгущение тревоги. Наука ускоряет свой разбег и техника за ней несется вскачь, но столь же неизменен человек и столь же безутешен женский плач. Надежность, покой, постоянство – откуда им взяться на свете, где время летит сквозь пространство, свистя, как свихнувшийся ветер. Многие знакомые мои – вряд ли это видно им самим – жизни проживают не свои, а случайно выпавшие им. Мы с прошлым распростились. Мы в бегах. И здесь от нас немедля отвязался тот вакуум на глиняных ногах, который нам духовностью казался. Присущая свободе неуверенность ничтожного зерна в огромной ступке рождает в нас душевную растерянность, кидающую в странные поступки. Мы, как видно, другой породы, если с маху и на лету в диком вакууме свободы мы разбились о пустоту. Не зря у Бога люди вечно просят успеха и удачи в деле частном: хотя нам деньги счастья не приносят, но с ними много легче быть несчастным. Густой поток душевных драм берет разбег из той беды, что наши сны – дворец и храм, а явь – торговые ряды. После смерти мертвецки мертвы, прокрутившись в земном колесе, все, кто жил только ради жратвы, а кто жил ради пьянства – не все. Правнук наши жизни подытожит. Если не заметит – не жалей. Радуйся, что в землю нас положат, а не, слава Богу, в мавзолей. 6
Увы, когда с годами стал я старше, со мною стали суше секретарши Состариваясь в крови студенистой, система наших крестиков и ноликов доводит гормональных оптимистов до геморроидальных меланхоликов. Когда во рту десятки пломб – ужели вы не замечали, как уменьшается апломб и прибавляются печали? Душой и телом охладев, я погасил мою жаровню: еще смотрю на нежных дев а для чего – уже не помню. У старости – особые черты: душа уже гуляет без размаха, а радости восторги и мечты – к желудку поднимаются от паха. Возвратом нежности маня, не искушай меня без нужды; все, что осталось от меня, годится максимум для дружбы. На склоне лет печаль некстати, но все же слаще дела нет, чем грустно думать на закате, из-за чего зачах рассвет. А ты подумал ли, стареющий еврей, когда увязывал в узлы пожитки куцые, что мы бросаем сыновей и дочерей на баррикады сексуальной революции? Покуда мне блаженство по плечу, пока из этой жизни не исчезну – с восторгом ощущая, что лечу, я падаю в финансовую бездну. Исчерпываюсь, таю, истощаюсь – изнашивает всех судьба земная, но многие, с которыми общаюсь, дано уже мертвы, того не зная. Стократ блажен, кому дано избегнуть осени, в которой бормочет старое гавно, что было фауной и флорой. В такие дни то холодно, то жарко, и всюду в теле студень вместо жил, становится себя ужасно жалко и мерзко, что до жалости дожил. Идут года. Еще одно теперь известно мне страдание: отнюдь не каждому дано достойно встретить увядание. От боли душевной, от болей телесных, от мыслей, вселяющих боль, – целительней нету на свете компресса, чем залитый внутрь алкоголь. Тоска бессмысленных скитаний, бесплодный пыл уплывших дней, напрасный жар пустых мечтаний сохранны в памяти моей. Уже по склону я иду, уже смотрю издалека, а все еще чего-то жду от телефонного звонка. В апреле мы играли на свирели, все лето проработали внаем, а к осени заметно присмирели и тихую невнятицу поем. |