Ту тайну, что нашёптывает сердце,

мы разумом постичь бы не могли:

еврейское умение вертеться –

влияет на вращение Земли.

Мы в мире живём от начала начал,

меж наций особая каста,

и в мире я лучше людей не встречал,

и хуже встречал я не часто.

Полон гордости я, что еврей,

хоть хулу изрыгает мой рот;

видя ближе, люблю я сильней

мой великий блудливый народ.

Наверно, это порчи знак,

но знаю разумом и сердцем,

что всем евреям я никак

быть не могу единоверцем.

Неожиданным открытием убиты,

мы разводим в изумлении руками,

ибо думали, как все антисемиты,

что евреи не бывают дураками.

Ещё я не хочу ни в ад, ни в рай,

и Бога я прошу порой как друга:

пугай меня, господь, но не карай,

еврей сильнее духом от испуга.

В лабиринтах, капканах и каверзах рос

мой текущий сквозь вечность народ;

даже нос у еврея висит, как вопрос,

опрокинутый наоборот.

От ловкости еврейской не спастись:

прожив на русской почве срок большой,

они даже смогли обзавестись

загадочной славянскою душой.

Мне приятно, что мой соплеменник

при житейском раскладе поганом

в хитроумии поиска денег

делит первенство только с цыганом.

Напрасно я витаю в эмпиреях

и столь же для химер я стар уже,

но лучшее, что знаю я в евреях –

умение селиться в мираже.

Евреи уезжают налегке,

кидая барахло в узлах и грудах,

чтоб легче сочинялось вдалеке

о брошенных дворцах и изумрудах.

Душе бывает тяжко даже бремя

лишения привычной географии,

а нас однажды выкинуло время –

из быта, из судьбы, из биографии.

Так сюда евреи побежали,

словно это умысел злодейский:

в мире ни одной ещё державе

даром не сошёл набег еврейский.

Еврею от Бога завещано,

что душу и ум ублажая,

мы любим культуру, как женщину,

поэтому слаще – чужая.

Из-за гор и лесов, из-за синих морей

кроме родственных жарких приветов

непременно привозит еврею еврей

миллионы полезных советов.

Еврей с отвычки быть самим собой,

а душу из личины русской выпростав,

кидается в израильский запой

и молится с неистовостью выкрестов.

Сметливостью Господь нас не обидел,

её нам просто некуда девать,

евреи даже деньги в чистом виде

умеют покупать и продавать.

Я то лев, то заяц, то лисица,

бродят мысли бешенной гурьбой,

ибо я еврей, и согласиться

мне всего трудней с самим собой.

Израиль я хвалю на всех углах,

живётся тут не скучно и упруго,

евреи – мастера в чужих делах,

а в собственных – помеха друг для друга.

Не молясь и не зная канонов,

я мирской многогрешный еврей,

но ушедшие шесть миллионов

продолжаются жизнью моей.

Расчислив жестокого века итог,

судить нас не следует строго:

каков он у нас, отвернувшийся Бог,

такие евреи у Бога.

Загробный быт – комфорт и чудо;

когда б там было не приятно,

то хоть один еврей оттуда

уже сыскал бы путь обратно.

Вчерашнюю отжив судьбу свою,

нисколько не жалея о пропаже,

сейчас перед сегодняшней стою –

нелепый, как монах на женском пляже.

Декарт существовал, поскольку мыслил,

умея средства к жизни добывать,

а я, хотя и мыслю в этом смысле,

но этим не могу существовать.

Любая система, структура, режим,

любое устройство правления –

по праву меня ощущают чужим

за наглость необщего мнения.

Моих соседей песни будят,

я свой бюджет едва крою,

и пусть завистливо осудят

нас те, кто сушится в раю.

Я пить могу в любом подвале,

за ночью ночь могу я пить,

когда б в уплату принимали

мою готовность заплатить.

Главное в питье – эффект начала,

надо по нему соображать:

если после первой полегчало –

значит, можно смело продолжать.

А пьянством я себя не истреблял,

поскольку был доволен я судьбой,

и я не для забвения гулял,

а ради наслаждения гульбой.