Часами я валяюсь, как тюлень, и делать неохота ничего, в доставшихся мне генах спала лень задолго до зачатья моего. Цветение, зенит, апофеоз – обычно забывают про истоки, в которых непременно был навоз, отдавший им живительные соки. Товарищ, верь: взойдёт она, и будет свет в небесной выси: какое счастье, что луна от человеков не зависит! О, как смущен бывает разум лихим соблазном расквитаться со всеми трудностями сразу, уйдя без писем и квитанций. В сумерках закатного сознания гаснет испаряющийся день, бережно хранят воспоминания эхо, отражение и тень. Жил на ветру или теплично, жил, как бурьян, или полезно – к земным заслугам безразлична всеуравнительная бездна. С азартом жить на свете так опасно, любые так рискованны пути, что понял я однажды очень ясно: живым из этой жизни – не уйти. Когда последняя усталость мой день разрежет поперёк, я ощутить успею жалость ко всем, кто зря себя берёг. Сегодня настроение осеннее, как будто истощился дух мой весь, но если после смерти воскресение – не сказка, то хочу очнуться здесь. В этой жизни, шальной и летящей, мало пил я с друзьями в пивных, но надеюсь, что видеться чаще нам достанется в жизнях иных. Решит, конечно, высшая инстанция – куда я после смерти попаду, но книги – безусловная квитанция на личную в аду сковороду. А жаль, что на моей печальной тризне, припомнив легкомыслие моё, все станут говорить об оптимизме и молча буду слушать я враньё. Струны натянувши на гитары, чувствуя горенье и напор, обо мне напишут мемуары те, кого не видел я в упор. От воздуха помолодев, как ожидала и хотела, душа взлетает, похудев на вес оставленного тела. Нам после смерти было б весело поговорить о днях текущих, но будем только мхом и плесенью всего скорей мы в райских кущах. 6
Улучшить человека невозможно, и мы великолепны безнадёжно Угрюмый опыт долгих лет врастанья в темноту – моей души спинной хребет, горбатый на свету. Я живу, никого не виня, не взывая к судам и расплатам, много судей везде без меня, и достойнее быть адвокатом. Есть сутки – не выдумать гаже, дурней, непробудней, темней, а жизнь продолжается – даже сквозь наши рыданья над ней. Вампиров, упырей и вурдалаков я вижу часто в комнате жилой, и вкус у них повсюду одинаков: душевное тепло и дух живой. Насыщенная множеством затей, покуда длится времени течение, вся жизнь моя – защита от людей и к ним же непрестанное влечение. Всегда приходят в мир учителя, несущие неслышный звон оков, и тьмой от них питается земля, и зло течёт из их учеников. Играя соками и жиром в корнях и семени, объём и тяжесть правят миром и дружат семьями. Пристрастие к известным и великим рождается из чувства не напрасного: величие отбрасывает блики на всякого случайного причастного. Вдоль житейской выщербленной трассы веет посреди и на обочинах запах жизнедеятельной массы прытких и натужно озабоченных. Лепя людей, в большое зеркало Бог на себя смотрел из тьмы, и так оно Его коверкало, что в результате вышли мы. Поскольку в наших душах много свинства и всяческой корысти примитивной, любое коллективное единство всегда чревато гнусью коллективной. Подвержены мы горестным печалям по некой очень мерзостной причине: не радует нас то, что получаем, а мучает, что недополучили. Разбираться прилежно и слепо в механизмах любви и вражды – так же сложно и столь же нелепо, как ходить по нужде без нужды. Люди мелкие, люди великие (люди средние тоже не реже) – одичавшие хуже, чем дикие, ибо злобой насыщены свежей. |