Если я перед Богом не струшу,

то скажу ему: глупое дело –

осуждать мою светлую душу

за блудливость истлевшего тела.

Мы вчера лишь были радостные дети,

но узнали мы в награду за дерзание,

что повсюду нету рая на планете,

и весьма нас покалечило познание.

Нас душило, кромсало и мяло,

нас кидало в успех и в кювет,

и теперь нас осталось так мало,

что, возможно, совсем уже нет.

Не в силах никакая конституция

устроить отношенья и дела,

чтоб разума и духа проституция

постыдной и невыгодной была.

По эпохе киша, как мухи,

и сплетаясь в один орнамент,

утоляют вожди и шлюхи

свой общественный темперамент.

На исторических, неровных,

путях заведомо целинных

хотя и льется кровь виновных,

но гуще хлещет кровь невинных.

Неистово стараясь прикоснуться,

но страсть не утоляя никогда,

у истины в окрестностях пасутся

философов несметные стада.

Я не даю друзьям советы,

мир дик, нелеп и бестолков,

и на вопросы есть ответы

лишь у счастливых мудаков.

Блажен, кто знает все на свете

и понимает остальное,

свободно веет по планете

его дыхание стальное.

В эпохах, умах, коридорах,

где разум, канон, габарит –

есть области, скрывшись в которых,

разнузданный хаос царит.

Множество душевных здесь калек –

те, чей дух от воли изнемог,

ибо на свободе человек

более и глуше одинок.

Зря, когда мы близких судим,

суд безжалостен и лих:

надо жить, прощая людям

наше мнение о них.

Всюду, где понятно и знакомо,

всюду, где спокойно и привычно,

в суетной толпе, в гостях и дома

наше одиночество различно.

Прозорливы, недоверчивы, матеры,

мы лишь искренность распахнутую ценим –

потому и улучшаются актеры

на трибунах на амвонах и на сцене.

Наш век устроил фестиваль

большого нового искусства:

расчистив алгеброй мораль,

нашел гармонию паскудства.

Я изучил по сотням судеб

и по бесчисленным калекам,

насколько трудно выйти в люди

и сохраниться человеком.

И понял я, что поздно или рано,

и как бы ни остра и неподдельна,

рубцуется в душе любая рана –

особенно которая смертельна.

Жаль беднягу: от бурных драм

расползаются на куски

все сто пять его килограмм

одиночества и тоски.

Вижу в этом Творца мастерство

и напрасно все так огорчаются,

что хороших людей – большинство,

но плохие нам чаще встречаются.

По прихоти Божественного творчества,

когда нам одиноко в сучьей своре,

бывает чувство хуже одиночества

– когда еще душа с рассудком в ссоре.

Нам в избытке свобода дана,

мы подвижны, вольны и крылаты,

но за все воздается сполна

и различны лишь виды расплаты.

Есть люди с тайным геном комиссарства,

их мучит справедливости мираж,

они запойно строят Божье царство,

и кровь сопровождает их кураж.

Какую мы играть готовы роль,

какой хотим на лбу нести венец,

свидетельствует мелочь, знак, пароль,

порою – лишь обрезанный конец.

И здесь дорога не легка

и ждать не стоит ничего,

и, как везде во все века,

толпа кричит – распни его!

Когда боль поселяется в сердце,

когда труден и выдох и вдох,

то гнусней начинают смотреться

хитрожопые лица пройдох.

Свобода к нам не делает ни шагу,

не видя нашей страсти очевидной,

свобода любит дерзость и отвагу,

а с трусами становится фригидной.

Посмотришь вокруг временами

и ставишь в душе многоточие...

Все люди бывают гавнами,

но многие – чаще, чем прочие.

Пока не требует подонка

на гнусный подвиг подлый век,

он мыслит нравственно и тонко,

хрустально чистый человек.

Любой мираж душе угоден,

любой иллюзии глоток...

Мой пес гордится, что свободен,

держа в зубах свой поводок.