Творца, живущего вдали,

хотел бы я предупредить:

мы стольких дам недоебли,

что смерти стоит погодить.

Я в разных почвах семя сеял:

духовной, плотской, днем и ночью,

но, став по старости рассеян,

я начал часто путать почву.

Я прежний сохранил в себе задор,

хотя уже в нем нет былого смысла,

поэтому я с некоторых пор

подмигиваю девкам бескорыстно.

С годами стали круче лестницы

и резко слепнет женский глаз:

когда-то зоркие прелестницы

теперь в упор не видят нас.

А бывает, что в сумрак осенний

в тучах луч означается хрупкий,

и живительный ветер весенний

задувает в сердца и под юбки.

Что к живописи слеп, а к музыке я глух -

уже невосполнимая утрата,

зато я знаю несколько старух

с отменными фигурами когда-то.

Логической мысли забавная нить

столетия вьется повсюду:

поскольку мужчина не может родить,

то женщина моет посуду.

Зря вы мнетесь, девушки,

грех меня беречь,

есть еще у дедушки

чем кого развлечь.

Зря жены квохчут оголтело,

что мы у девок спим в истоме,

у нас блаженствует лишь тело,

а разум - думает о доме.

Ты жуткий зануда, дружок,

но я на тебя не в обиде,

кусая тайком пирожок,

какого ты сроду не видел.

Внутри семейного узла

в период ссор и междометий

всегда легко найти козла,

который в этой паре третий.

Настолько в детях мало толка,

что я, признаться, даже рад,

что больше копий не нащелкал

мой множительный аппарат.

Куда ни дернешься - повсюду

в туман забот погружена,

лаская взорами посуду,

вокруг тебя сидит жена.

Глаз людской куда ни глянет,

сохнут бабы от тоски,

что любовь мужская вянет

и теряет лепестки.

Послушно соглашаюсь я с женой,

хотя я совершенно не уверен,

что конь, пускай изрядно пожилой,

уже обязан тихим быть, как мерин.

Когда у нас рассудок, дух и честь

находятся в согласии и мире,

еще у двоеженца радость есть

от мысли, что не три и не четыре.

Да, я бывал и груб и зол,

однако помяну,

что я за целый век извел

всего одну жену.

Течёт беспечно, как вода,

среди полей и косогоров,

живительная ерунда

вечерних наших разговоров.

Тяжки для живого организма

трели жизнерадостного свиста,

нету лучшей школы пессимизма,

чем подолгу видеть оптимиста.

Не могут ничем насладиться вполне

и маются с юмором люди,

и видят ночами все время во сне

они горбуна на верблюде.

Мы одиноки, как собаки,

но нас уже ничем не купишь,

а бравши силой, понял всякий,

что только хер зазря затупишь.

По собственному вкусу я сужу,

чего от собеседника нам нужно,

и вздор напропалую горожу

охотнее, чем умствую натужно.

Ты в азарте бесподобен

ярой одурью своей,

так мой пес весной способен

пылко трахать кобелей.

Я вижу объяснение простое

того, что ты настолько лучезарен:

тебя, наверно, мать рожала стоя

и был немного пол тобой ударен.

Хоть я свои недуги не лечу,

однако, зная многих докторов,

я изредка к приятелю-врачу хожу,

когда бедняга нездоров.

То истомясь печалью личной,

то от погибели в вершке,

весь век по жизни горемычной

мечусь, как мышь в ночном горшке.

Я курю возле рюмки моей,

а по миру сочится с экранов

соловьиное пение змей

и тигриные рыки баранов.

Мой восторг от жизни обоснован,

Бог весьма украсил жизнь мою:

я, по счастью, так необразован,

что все время что-то узнаю.

В эпоху той поры волшебной,

когда дышал еще легко,

для всех в моей груди душевной

имелось птичье молоко.

Сбыл гостя. Жизнь опять моя.

Слегка душа очнулась в теле.

Но чувство странное, что я -

башмак, который не надели.