Поскольку я большой философ,

то жизнь открыла мне сама,

что глупость - самый лучший способ

употребления ума.

С утра неуютно живется сове,

прохожие злят и проезжие,

а затхлость такая в ее голове,

что мысли ужасно несвежие.

С утра суется в мысли дребедень

о жизни, озаренной невезением,

с утра мы друг на друга - я и день -

взираем со взаимным омерзением.

Несчастным не был я нисколько,

легко сказать могу теперь уж я,

что если я страдал, то только

от оптимизма и безденежья.

На убогом и ветхом диванчике

я валяюсь, бездумен и тих,

в голове у меня одуванчики,

но эпоха не дует на них.

Я часто спорю, ярый нрав

и вздорность не тая,

и часто в споре я не прав,

а чаще - прав не я.

Поскольку я жил не эпически

и брюки недаром носил,

всегда не хватало хронически

мне времени, денег и сил.

Поскольку я себя естественно

везде веду, то я в награду

и получаю соответственно

по носу, черепу и заду.

Свои серебряные латы

ношу я только оттого,

что лень поставить мне заплаты

на дыры платья моего.

Чтобы вынести личность мою,

нужно больше, чем просто терпение,

ибо я даже в хоре пою

исключительно личное пение.

Врут обо мне в порыве злобы,

что все со смехом гнусно хаю,

а я, бля, трагик чистой пробы,

я плачу, бля, и воздыхаю.

Не в том беда, что одинок,

а в ощущеньях убедительных,

что одинок ты - как челнок

между фрегатов победительных.

Настолько не знает предела

любовь наша к нам дорогим,

что в зеркале вялое тело

мы видим литым и тугим.

Живя не грустя и не ноя,

и радость и горечь ценя,

порой наступал на гавно я,

но чаще - оно на меня.

Застолья благочинны и богаты

в домах, где мы чужие, но желанны,

мужчины безупречны и рогаты,

а женщины рогаты и жеманны.

Напрасно я нырнул под одеяло,

где выключил и зрение и слух,

во сне меня камнями побивала

толпа из целомудренных старух.

Порой издашь дурацкий зык,

когда устал или задерган,

и вырвать хочется язык,

но жаль непарный этот орган.

У многих авторов с тех пор,

как возраст им понурил нос,

при сочинительстве - запор,

а с мемуарами - понос.

Верчусь я не ради забавы,

я теплю тупое стремление

с сияющей лысины славы

постричь волоски на кормление.

Незря мы, друг о славе грезили,

нам не простят в родном краю,

что влили мы в поток поэзии

свою упругую струю.

Когда насильно свой прибор

терзает творческая личность,

то струны с некоторых пор

утрачивают эластичность.

Я боюсь в человеках напевности,

под которую ищут взаимности,

обнажая свои задушевности

и укромности личной интимности.

Когда с тобой беседует дурак,

то кажется, что день уже потух,

и свистнул на горе вареный рак,

и в жопу клюнул жареный петух.

Он не таит ни от кого

своей открытости излишек,

но в откровенности его

есть легкий запах от подмышек.

Не лез я с моськами в разбор,

молчал в ответ на выпад резкий,

чем сухо клал на них прибор,

не столь увесистый, как веский.

На вид неловкий и унылый,

по жизни юрок ты, как мышь;

тебя послал я в жопу, милый, -

ты не оттуда ли звонишь?

Такой терзал беднягу страх

забытым быть молвой и сплетней,

что на любых похоронах

он был покойника заметней.

Хвалишься ты зря, что оставался

честным, неподкупным и в опале;

многие, кто впрямь не продавался -

это те, кого не покупали.

Покуда крепок мой табак

и выпивка крепка,

мне то смешон мой бедный враг,

то жалко дурака.

Нет беды, что юные проделки

выглядят нахально или вздорно;

радуюсь, когда барашек мелкий

портит воздух шумно и задорно.

Да, друзья-художники, вы правы,

что несправедлив жестокий срок,

ибо на лучах посмертной славы

хочется при жизни спечь пирог.