Под небом, безмятежно голубым,

спит серый Колизей порой вечерней;

мой предок на арене этой был

зарезан на потеху римской черни.

Римские руины – дух и мрамор,

тихо дремлет вечность в монолите;

здесь я, как усердный дикий варвар,

выцарапал имя на иврите.

В убогом притворе, где тесно плечу

и дряхлые дремлют скамейки,

я деве Марии поставил свечу –

несчастнейшей в мире еврейке.

Из Рима видней (как теперь отовсюду,

хоть жизнь моя там не легка)

тот город, который я если забуду –

отсохнет моя рука.

Я скроюсь в песках Иудейской пустыни

на кладбище плоском, просторном и нищем

и чувствовать стану костями пустыми,

как ветер истории поверху свищет.

Вон тот когда-то пел, как соловей,

а этот был невинная овечка,

а я и в прошлой жизни был еврей –

отпетый наглый нищий из местечка.

Знаешь, поразительно близка мне

почва эта с каменными стенами:

мы, должно быть, помним эти камни

нашими таинственными генами.

Я счастлив, что в посмертной вечной мгле,

посмертном бытии непознаваемом,

в навеки полюбившейся земле

я стану бесполезным ископаемым.

Как пробка из шампанского – со свистом

я вылетел в иное бытие,

с упрямостью храня в пути тернистом

шампанское дыхание свое.

Я живой и пока не готов умирать.

Я свободу обрел. Надо путь избирать.

А повсюду стоят, как большие гробы,

типовые проекты удачной судьбы.

Я тем, что жив и пью вино.

свою победу торжествую:

я мыслил, следователь, но

я существую.

В час важнейшего в жизни открытия

мне открылось, гордыню гоня,

что текущие в мире события

превосходно текут без меня.

За то и люблю я напитки густые,

что с гибельной вечностью в споре

набитые словом бутылки пустые

кидаю в житейское море.

Всегда у мысли есть ценитель,

я всюду слышу много лет:

вы выдающийся мыслитель,

но в нашей кассе денег нет.

Время щиплет незримые струны,

и звучу я, покуда не сгину,

дни мелькают, как пятки фортуны,

а с утра она дышит мне в спину.

Я нужен был и близок людям разным,

поскольку даром дружбы одарен,

хотя своим устройством несуразным

к изгнанию в себя приговорен.

Решать я даже в детстве не мечтал

задачи из житейского задачника,

я книги с упоением читал,

готовясь для карьеры неудачника.

Я в сортир когда иду среди ночи

то плетется пой Пегас по пятам,

ибо дух, который веет, где хочет,

посещает меня именно там.

Видно только с горных высей,

видно только с облаков:

даже в мире мудрых мыслей

бродит уйма мудаков.

Я живу, в суете мельтеша,

а за этими корчами спешки

изнутри наблюдает душа,

не скрывая обидной усмешки.

Моя малейшая затея

душе врага всегда была

свежа, как печень Прометея

глазам летящего орла.

В этой мутной с просветами темени,

непостижной душе и уму,

я герой, но не нашего времени,

а какого – уже не пойму.

Я пристегнут цепью и замком

к речи, мне с рождения родной:

я владею русским языком

менее, чем он владеет мной.

С утра нужна щепотка слов,

пощекотавших ум и слух,

чтоб ожил чуткий кайфолов,

согрелся жить мой грустный дух.

Очень много во мне плебейства,

я ругаюсь нехорошо,

и меня не зовут в семейства,

куда сам бы я хер пошел.

Мы бестрепетно выносим на свет

и выплескиваем в зрительный зал

то, что Бог нам сообщил как секрет,

но кому не говорить – не сказал.

Ум так же упростить себя бессилен,

как воля пред фатумом слаба,

чем больше в голове у нас извилин,

тем более извилиста судьба.

Что в жизни вреднее тоски и печали?

За многое множество прожитых дней

немало печальников мы повстречали –

они отравлялись печалью своей.

Каждый, в ком играет Божья искра,

ясно различим издалека,

и, когда игра не бескорыстна,

очень ей цена невелика.