Канул день за чтеньем старых книг,

словно за стираньем белых пятен –

я сегодня многого достиг,

я теперь опять себе понятен.

В тюрьму однажды загнан сучьей сворой,

я прошлому навеки благодарен

за навык жить на уровне, который

судьбой подарен.

Вчера я пил на склоне дня

среди седых мужей науки;

когда б там не было меня,

то я бы умер там со скуки.

Ценя гармонию в природе

(а морда пьяная – погана),

ко мне умеренность приходит

в районе третьего стакана.

Судьбу свою от сопель до седин

я вынес и душою и горбом,

но не был никому я господин

и не был даже Богу я рабом.

Ввиду значительности стажа

в любви, скитаниях и быте

совсем я чужд ажиотажа

вокруг значительных событий.

Исполняя житейскую роль,

то и дело меняю мелодию,

сам себе я и шут и король,

сам себе я и царь и юродивый.

Подвальный хлам обшарив дочиста,

нашёл я в памяти недужной,

что нету злей, чем одиночество

среди чужой гулянки дружной.

Сполна уже я счастлив от того,

что пью существования напиток.

Чего хочу от жизни? Ничего;

а этого у ней как раз избыток.

Услышь, Господь, мои рыдания.

избавь меня хотя б на год

и от романтики страдания,

и от поэзии невзгод.

Когда мне часто выпить не с кем,

то древний вздох, угрюм и вечен,

осознается фактом веским:

иных уж нет, а те далече.

Кофейным запахом пригреты,

всегда со мной теперь с утра

сидят до первой сигареты

две дуры – вялость и хандра.

Дыша озоном светлой праздности,

живу от мира в отдалении,

не видя целесообразности

в усилии и вожделении.

Дар легкомыслия печальный

в себе я бережно храню

как символ веры изначальной,

как соль в житейское меню.

С людьми я избегаю откровений,

не делаю для близости ни шага,

распахнута для всех прикосновений

одна лишь туалетная бумага.

И я носил венец терновый

и был отъявленным красавцем,

но я, готовясь к жизни новой,

постриг его в супы мерзавцам.

Я нашёл свою душевную окрестность

и малейшее оставил колебание;

мне милее анонимная известность,

чем почетное на полке прозябание.

В толпе не изобилен выбор масок

для стадного житейского лица,

а я и не пастух и не подпасок,

не волк я, не собака, не овца.

Чертил мой век лихие письмена,

испытывая душу и сноровку,

но в самые тугие времена

не думал я намыливать верёвку.

У самого кромешного предела

и даже за него теснимый веком,

я делал историческое дело –

упрямо оставался человеком.

Явившись эталоном совершенства

для жизни человеческой земной,

составили бы чьё-нибудь блаженство

возможности, упущенные мной.

Я учился часто и легко,

я любого знания глоток

впитывал настолько глубоко,

что уже найти его не мог.

Увы, не стану я богаче

и не скоплю ни малой малости,

Бог ловит блох моей удачи

и ногтем щёлкает без жалости.

Я, слава Богу, буднично обычен,

я пью своё вино и ем свой хлеб;

наш разум гениально ограничен

и к подлинно трагическому слеп.

От боязни пути коллективного

я из чувства почти инстинктивного

рассуждаю всегда от противного

и порою – от очень противного.

Сижу с утра до вечера

с понурой головой;

совсем нести мне нечего

на рынок мировой.

Напрасно умный очи пучит

на жизнь дурацкую мою,

ведь то, что умный только учит

я много лет преподаю.

Полным неудачником я не был,

сдобрен только горечью мой мёд;

даже если деньги кинут с неба,

мне монета шишку нашибёт.

Причины всех бесчисленных потерь

я с лёгкостью нашёл в себе самом

и прежние все глупости теперь

я делаю с оглядкой и умом.

Вон живёт он, люди часто врут,

все святыни хая и хуля,

а меж тем я чист, как изумруд,

и в душе святого – до хуя.