Единство вкуса, запаха и цвета в гармонии с блаженством интеллекта являет нам тарелка винегрета, бутылкой довершаясь до комплекта. Я повторяю путь земной былых людских существований; ничто не ново под луной, кроме моих переживаний. Я проживаю жизнь вторую и как бы я ни жил убого, а счастлив, будто я ворую кусок чужой судьбы у Бога. Житейская пронзительная слякоть мои не отравила сантименты, ещё я не утратил счастье плакать в конце слезоточивой киноленты. Болезни, полные коварства, я сам лечу, как понимаю: мне помогают все лекарства, которых я не принимаю. Я курю, бездельничаю, пью, грешен и ругаюсь, как сапожник; если бы я начал жизнь мою снова, то ещё бы стал картёжник. Заметен издали дурак, хоть облачись он даже в тогу: ходил бы я, надевши фрак, в сандалиях на босу ногу. И вкривь и вкось, и так и сяк идут дела мои блестяще, а вовсе наперекосяк они идут гораздо чаще. Я сам за всё в ответе, покуда не погас, я сам определяю жизнь свою: откуда дует ветер, я знаю всякий раз, но именно туда я и плюю. Я жил хотя довольно бестолково, но в мире не умножил боль и злобу, я золото в том лучшем смысле слова, что некуда уже поставить пробу. Ушли куда-то сила и потенция. Зуб мудрости на мелочи источен. Дух выдохся. Осталась лишь эссенция, похожая на уксусную очень. Моя душа брезглива стала и рушит жизни колею: не пью теперь я с кем попало, из-за чего почти не пью. На лень мою я не в обиде, я не рождён иметь и властвовать, меня Господь назначил видеть, а не кишеть и соучаствовать. Чуждый суете, вдали от шума, сам себе непризнанный предтеча, счастлив я всё время что-то думать, яростно себе противореча. Не люблю вылезать я наружу, я и дома ничуть не скучаю и в душевную общую стужу я заочно тепло источаю. За лютой деловой людской рекой с холодным наблюдаю восхищением; у замыслов моих размах такой, что глупо опошлять их воплощением. В шумихе жизненного пира чужой не знавшая руки, моя участвовала лира всем дирижёрам вопреки. В нашем доме выпивают и поют, всем уставшим тут гульба и перекур, денег тоже в доме – куры не клюют, ибо в доме нашем денег нет на кур. Последнее время во всём неудача, за что бы ни взялся – попытка пустая, и льётся урон, убедительно знача, что скоро повалит удача густая. Хоть за собой слежу не строго, но часто за руку ловлю: меня во мне излишне много и я себя в себе давлю. Я пока из общества не изгнан, только ни во что с ним не играю, ибо лужу чувствую по брызгам и брезгливо капли отираю. Душевным пенится вином и служит жизненным оплотом святой восторг своим умом, от Бога данный идиотам. Высокое, разумное, могучее для пьянства я имею основание: при каждом подвернувшемся мне случае я праздную своё существование. Усталость, праздность, лень и вялость, упадок сил и дух в упадке... А бодряков – мешает жалость – я пострелял бы из рогатки. Я всё хочу успеть за срок земной – живу, тоску по времени тая: вон женщина обласкана не мной, а вон из бочки пиво пью не я. Я себя расходую и трачу, фарта не прося мольбой и плачем; я имею право на удачу, ибо я готов и к неудачам. Из деятелей самых разноликих, чей лик запечатлён в миниатюрах, люблю я видеть образы великих на крупных по возможности купюрах. Где душевные холод и мрак роль ума исполняют на сцене, я смотрюсь как последний дурак, но никто во мне это не ценит. Свой разум я молчанием лечу, болея недержания пороком, и даже сам с собой теперь молчу, чтоб глупость не сморозить ненароком. Интимных радостей ценитель, толпе не друг и глух к идеям, я в зале жить мечтал как зритель, а жил – отпетым лицедеем. |