Перлович и человек с большой бородой забрались в самую глушь опустелого Мин-Урюка. Перлович горячился.

— Батогов, я вам говорю — это эксплуатация! Скажу более: это не совсем честная эксплуатация.

— Ну, честь тут не при чем, — вставил человек с бородой, которого Перлович назвал Батоговым.

— Мы с вами — (Перлович все время говорил Батогову вы, несмотря на то, что последний относительно его употреблял другое местоимение) — разошлись при совершенно равных условиях; я не виноват, что вы не умели воспользоваться тем, что вам попало прямо в руки.

— Оставим и это... — проговорил Батогов.

— Нет, не оставим... Сотня по сотне вы перебрали у меня более пяти тысяч.

— Да, а разве, черт возьми, не возвращал я тебе, когда выигрывал; я даже возвращал более: я надбавлял также жидовские проценты, которые ты берешь с других...

— Когда выигрывал, когда выигрывал, — повторял Перлович. — Ну, а когда проигрывал... что было чаще, что было почти постоянно...

— Тогда, понятно, я не мог заплатить...

— Да, не мог; но согласитесь же, Батогов, если подобный порядок вещей будет продолжаться, что же останется у меня? Вы высасываете у меня капля по капле все, что я приобретаю трудом...

— Давая взаймы по двадцати процентов, — опять вставил Батогов.

— Это не ваше дело. Я веду торговые обороты, рискую; я отказываю себе почти во всем, имея одну цель впереди; я иду к этой цели и на дороге постоянно натыкаюсь на вас; вы мне отравляете все мое существование... Для чего я хлопочу, если все это идет в бездонную яму?.. Я разве знаю границы ваших требований, разве вы их знаете сами?..

— Постой-ка; вот ты тут речи произносишь, а время идет; ты, во-первых, меня задерживаешь, а, во-вторых, тебя дожидается барыня у ворот и очень красивая барыня!..

— Я не могу вам более ничего дать.

— Ну, и не давай...

— Да, не дам. Помните, что мне нечего вас бояться.

— Конечно, что же во мне страшного?

— Выдавая меня, вы и сами лезете в петлю.

— Ну, понятно.

— Прощайте!

Перлович встал со скамьи, на которой они оба сидели, и сделал несколько шагов.

— Прощай, брат, — спокойно произнес Батогов и не трогался с места.

Перлович быстро вернулся.

— Батогов, я вам завтра дам эти деньги... — (в тоне Перловича зазвучали просительные ноты). — Завтра, приезжайте ко мне на дачу...

— Завтра мне не нужно будет. Ступай же скорее! Ведь, говорят же тебе, что тебя ждут.

— Сегодня со мной нет денег... я бы рад, но...

— Не ври, пожалуйста, они всегда при тебе...

— Ах, да идите.

Перлович сел на скамью и чиркнул спичкой: загорелся синеватый огонек. Неловко придерживая спичку и в то же время достав из бокового кармана бумажник, он начал отсчитывать деньги.

— Ну, вот, давно бы так, — произнес Батогов, принимая маленькую пачку бумажек. — Юсуп, лошадей!..

Тут только Перлович заметил, что около них, на траве сидел на корточках туземец, джигит Батогова.

Непроницаемая темнота охватила всадника, когда Перлович, доверившись зоркости своего чалого коня, рысил к городу. Вдали почти на горизонте мелькали красноватые огоньки. Густая пыль не успела еще улечься и почти неподвижно стояла в воздухе.

В первой комнате было пусто; у окна стояла только высокая конторка, на ней лежала большая счетная книга в изношенном донельзя переплете, на книге — казачья уздечка. Под конторкой стояла корзинка с посудой, в углу валялись шелковый халат и камера-обскура с выбитыми стеклами. Все это освещалось висячей лампой под круглым металлическим абажуром.

Во второй комнате — пили, в третьей — играли, в четвертой — опять пили, в следующей — опять играли.

Всем, должно быть, было весело.

Громкий говор и смех, вместе с клубами табачного дыма, носились из комнаты в комнату. Словно маяки по берегу в туманную погоду, мелькали нагоревшие свечи, кое-где мигали и теплились голубоватые огоньки на пуншевых стаканах играющих.

Все двери и окна большого дома Хмурова были растворены настежь, и в них заглядывали характерные, узкоглазые, скуластые, то черные, почти оливковые, то медно-красные лица любопытных туземцев.

Несмотря на позднее время ночи, все хмуровские приказчики бойко шныряли по двору по разным делам, ругаясь мимоходом с киргизами, только что прибывшими с большим оренбургским караваном. Длинные ряды развьюченных верблюдов, неподвижно, словно груды камня, лежали вдоль стен двора, пережевывая саман (мелко рубленую солому). Ручной тигр Маша метался в своей просторной клетке, сверкая разгоревшимися изумрудными глазами.

Шум и гул веселья далеко разносились по городу.

— У Хмурова нынче вечер, — говорил один офицер-линеец другому.

Оба они мерно, нога в ногу, шагали но «большому» шоссе.

— Да, что-то гудят.

— А что, зайдем, брат?

— Неловко: я совсем не знаком.

— Ничего, я представлю.

— А ты когда же познакомился?..

— Не помню, как-то на прошедшей неделе; где-то виделись, чуть ли не подрались даже, а, впрочем, мы с ним уже на ты.

— Ну, ладно, идем.

— Ты, брат кажется, в одних под....

— Нет, это — так: белые панталоны в сапоги, по-походному.

Оба свернули с шоссе, перескочили чрез арык и направились полем, куда предполагали.

Спелохватов метал, несколько военных и два господина в штатских костюмах понтировали. Банкомету, что называется, везло и около него лежала порядочная куча небрежно скомканных ассигнаций.

Перлович только что поговорил с полковником, бывшим у него сегодня утром на даче, и ощущал в своем боковом кармане аккуратно сложенный документ. Полковник походил еще по комнатам, больше для вида, перекинулся кое с кем незначащими фразами и раскланялся с хозяином.

Хмуров, полулежа на турецком диване, рассказывал многочисленным слушателям, как они в бытность свою в Бухаре, вдвоем с приказчиком Громовым, вооруженные одной только бутылкой шампанского, тьфу — бишь, револьвером в триста шестьдесят пять выстрелов (особенной американской системы) защищались от сорокатысячной армии бухарского эмира.

— Я — бац! бац! бац!.. — говорил Хмуров. — Передние повалились, задние — тягу, потеха, право! Громов в догонку — хлоп! Я опять — бац!.. Посылают за артиллерией и возобновляют атаку.

— Эка врет, эка врет, — ворчит сквозь зубы Спелохватов, до слуха которого доносятся отдельные фразы любопытного рассказа.

— Наконец, вступили в переговоры... Что же это Марфа Васильевна не едет? — обратился рассказчик к Перловичу, который пробирался между игорными столами.

— Не знаю, право. Она уехала, не дожидаясь меня.

хватили хором несколько голосов.

— Семь верблюдов с сахаром и четыре с разной галантереей — итого одиннадцать; а остальные девять — все под вино... — говорил рябоватый господин с сильным еврейским акцентом. — Ну, хорошо; я так и распорядился... Цто зе?.. Проходит неделя — нету... другая — нету... Пису к коменданту...

— Придется зимовать в фортах — это случается.

— Да, но ведь теряется время, согласитесь сами... А все отчего?.. Эмбинские киргизы взялись доставить только до форта «первого», а там передать казалинскому караван-баши, а те цену подняли вдвое и верблюдов не дают. Какие зе тут контракты?

— Стакнулись косоглазые мошенники и остановилось дело...

— Послушайте, Захо, — сказал Перлович, подойдя к говорившему. — Не вы одни жалуетесь на эти неудобства. Вон и тот, и этот, — Перлович ткнул пальцем по разным направлениям, — все одна и та же песня; а между тем совершенно от нас зависит переменить обстоятельства к лучшему...

— Позвольте, как же это от нас?..

— У меня есть проект; если мы, негоцианты, обсудим его все сообща, то, может быть, и придем к каким-либо результатам.