Вдали двигалась кучка всадников. Не более версты отделяло их от того места, где залегли барантачи. В этой медленно двигавшейся группе ничего не мелькало яркого; это-то отсутствие красных точек и напугало так беглецов: они издали узнали серые рубашки казаков и неторопливую, медвежью походку их коренастых лошадок.

Узнал их и Батогов, и самая жгучая, самая порывистая радость охватила все его существо. Он задрожал даже, он хотел громко закричать: «Сюда, сюда!» Он хотел вскочить.

— А этого хочешь? — шепнул ему на ухо кто-то и сильно надавил на затылок, Батогов зарылся лицом в мелкую песчаную пыль.

— Зарежу прежде, чем рот разинешь, — шепнул ему тот же голос.

«Господи! — подумал Батогов, — ну, я буду лежать, я буду молчать... Ведь они сами увидят: они едут так близко — ведь не слепые же они в самом деле... Они сюда повернули... они рысью поехали... они заметили»...

— Велик и един Аллах, велик и силен Магомет, пророк его! — шептал Сафар.

Прочие тоже бормотали что-то, уткнувшись носами в землю.

— Все равно зарежу: пропадем мы, пропадешь и ты вместе с нами, — шептал джигит прямо в ухо Батогову.

«Эх, коли б не связаны были руки!..» — подумал Батогов и крупная слеза, совсем помимо его воли, покатилась по грязной щеке и нестерпимо защекотала, пробираясь у него под носом...

Казаки были так близко, что можно было рассмотреть уже кое-какие подробности. Холщовый китель ехавшего впереди офицера отличался своей относительной белизной от казачьих рубах; медный рожок трубача сверкнул несколько раз на солнце. Рыжий меренок звонко заржал, вытянув горбоносую голову, и это ржание так ясно отдалось в ушах притаившихся барантачей, словно животное было не более как в двадцати шагах... Чу! Говорят... смеются...

— Велик и един Аллах!..

— Сто-о-о-й! — доносится по ветру команда офицера.

Казаки остановились.

— Дальше — шабаш! — слово в слово доносится голос.

В мертвой, тихой, как могила, степи каждый малейший звук слышен далеко и ясно.

Несколько казаков, дребезжа оружием, слезают со своих высоко навьюченных седел; усталые кони фыркают и отряхиваются.

— У кого, ребята, огонь есть? — спрашивает офицер.

— Ишь мы сколько за Чардары проперли, — говорит кто-то и рукой показывает.

— Генерал сказывал: за Чардары не переходить, как сейчас, то и назад.

— Нешто их теперь догонишь? Они чай уже за гнилыми колодцами дуют.

— О двуконь беспременно.

— Что же отдыхать, что ли?

— Чего тут в степи делать? На Дарью погоним...

Барантачи лежали, слышали все от слова до слова и ничего не понимали.

Батогов тоже все слышал, но он все понимал.

— Глазом моргнуть не успеешь — прирежут, — лезет ему в ухо, а у голой шеи ползет что-то холодное.

— Един Аллах и Магомет пророк его... — шевелятся тонкие губы Сафара.

На горизонте показались три точки. Эти точки быстро двигались по направлению к реке. Казаки суетились. Те, кто слезли с лошадей, стали поспешно садиться.

Погоня разделилась: человек десять поскакали в объезд, остальные, рысью, пошли прямо к Дарье, быстро удаляясь от барантачей, свободно переводивших дух и даже приподнявшихся немного, чтобы удобнее следить за уходившими казаками.

— Это, значит, бита, — мелькнуло в голове Батогова, и ему ясно представилась дама червей с надогнутым углом и с потертым крапом. — Ну, не судьба, — произнес он громко, так, что Сафар обернулся к нему и удивленно посмотрел на пленника.

— Эге, — начал узбек, — это они за нашими лошадьми подрали.

Барантачи выждали, пока на горизонте не было видно ничего сколько-нибудь подозрительного, и тронулись дальше.

Часа через два ходьбы перед ними раскинулась необозримая, гладкая, как морская поверхность, степь. Это было преддверье бесконечной степи Кызыл-Кум, которая отсюда, на юго-запад тянется вплоть до самой Аму-Дарьи и до берегов Аральского моря. Редкий, остролистый ранг (род степной осоки) несколько связывал сыпучие пески, кое-где торчали высокие стебли прошлогоднего ревеня. По небу бежали маленькие дымчатые облачка; далеко, на горизонте, тянулась голубая, зубчатая линия Нурытан-тау.

По мере того, как солнце подымалось все выше, жара становилась все невыносимее. Знойная мгла сменила прозрачность утреннего воздуха и горячий воздух дрожал, протягивая вдали колеблющиеся линии миражных озер. Сквозь эту дрожащую мглу все предметы принимали значительно большие размеры: сухой стебель полыни, торчавший в тридцати шагах от путников, казался росшим вдали раскидистым деревом; кучки старого конского помета принимали вид нагроможденных в груды камней; едва заметный бугор поднимался горой, а неподвижно сидящий на нем стенной ворон, словно гигантское привидение, медленно поворачивал направо и налево свою хищную голову. Вот он заметил приближение людей: медленно взмахнул своими сильными крыльями, медленно слетел, словно сполз с песчаного бархана, мелькнул темным пятном, стелясь над самой землей, и тяжело опустился на оголенные верблюжьи ребра.

Тихо было в воздухе; свежий, порывистый утренний ветер сменила полная неподвижность; только вдали одинокая струя вихря, встретившись наискось с другой подобной, блуждающей струей, подняла винтом вороха легкой пыли, высоко вытянула этот дымчатый столб и, перегнув, понесла его в сторону, мелькая клубами оторванного перекати-поля.

Два волка выбежали из какой-то лощины, остановились, приподняв переднюю лапу, и, насторожив уши, потрусили собачьей рысью в глубину беспредельной степи.

Тяжело идти пешком в этих ватных халатах, заправленных к верховой посадке. Сафар давно уже бросил свой мультук с раструбом. Остальные поснимали с себя клынчи и пояса и навьючили все это на спину Батогова.

Пот струился по чумазым, лоснящимся лицам, липкая, густая слизь склеивала растрескавшиеся губы, и все чаще и чаще спотыкались усталые ноги.

Жажда усилилась. До «гнилых» колодцев было еще далеко, а солоноватые затоны давно уже остались сзади, и кругом, куда только ни хватал глаз, все была мертвая сушь и даже вся зелень исчезла, выжженная почти отвесными лучами солнца.

— Кабы воды немного, — сказал кто-то.

— Эх, не напоминай, — крикнул узбек, — что, или приставать начинаешь? — заметил он Батогову, который сильно споткнулся и чуть не упал под своим тяжелым вьюком.

— Дойду, небось, — ответил Батогов. Он понимал, что беда ему будет, если он ослабеет прежде своих мучителей. Его не понесут на руках, а просто-напросто бросят посреди степи; да это еще бы не беда, а то, что не всего бросят целиком, а голову унесут с собой — все-таки трофей; а за подобные трофеи, кроме славы батыра, бухарский эмир Музаффар дает по цветному халату (награда весьма почетная), да вдобавок по золотому тилля (также не безделица).

Не жаль было расстаться с жизнью — она не больно красна была в данную минуту, но надежда на побег, на какое бы то ни было избавление, поддерживала силы Батогова. Да кроме того крепкая натура пленника не скоро поддавалась всяким толчкам, моральным и физическим; к числу последних относились и те почти непрерывные подхлестывания нагайкой, которыми, от скуки, должно быть, забавлялся сзади идущий барантач.

— Эй! Сафар! — крикнул впереди идущий.

— Ну, — отозвался Сафар.

— Ты что видишь?

— Где?

— Во, впереди, прямо напротив... видишь?

— Камень, должно быть.

— Человек лежит.

— Нет, это халат верблюжий брошен, — сказал узбек.

— Нет, что-то очень велико... верблюд дохлый.

Путники, тем временем ближе подошли к странному предмету. Обманчивая мгла сильно изменила как размеры, так и самые формы лежавшего...

— Куржум (сумка), — крикнул узбек первым.

— А в куржуме дыня, та, что я, помнишь, взял в кишлаке, — сказал один из джигитов.

— Эк куда твоя лошадь забежала!

— Нет, передние потеряли; сумка-то не твоя.

— Не моя. Что же там?

— Круглое что-то...