Вдруг раздался выстрел.

Немного в стороне чернелась закопченная труба маленькой землянки. Только этой, искривленной коленом, железной трубой отличалась землянка от окружавших ее песчаных наносов. Кругом нее песок был сильно утоптан и покрыт навозом. Неподалеку лежал разбитый ящик повозки, кое-где валялись остатки колес. В дверях, более похожих на отверстие норы, виднелось испуганное лицо; беловатое облачко дыма медленно расползалось, исчезая в лунном свете.

Тяжело дыша, плашмя на боку, вытянув длинные мускулистые ноги, лежал верблюд, почти около самого входа.

Волков как не бывало.

Это была почтовая станция на большом Орско-Казалинском тракте, в самой середине Кара-Кумов.

Станция эта называлась Джунгурлюк-Сор.

Просторная, довольно высокая комната. Открытые, потолочные брусья расписаны яркими, цветными узорами и украшены позолотой, стены, с бесчисленными хитро вырезанными углублениями, покрыты мелкой резной работой по алебастру. В одной из длинных стен, так как комната не квадратная, проделаны рядом одна с другой четыре двери из темно-коричневого карагача; двери эти также сплошь покрыты затейливой резьбой. Над каждой дверью — полукруглое окно с частым гипсовым переплетом, затянутым красной кисеей. Все эти двери выходят на обширную террасу; над ней — тяжелый навес, составляющий продолжение плоской крыши дома. Навес этот поддерживается рядом деревянных, кувшинообразных столбов. Справа и слева виднеются узкие двери в прочие помещения дома.

Несмотря на сорокаградусный жар, несмотря на солнце, стоящее над самой головой, в доме прохладно, и отрадный зеленоватый полусвет приятно ласкает глаза, утомленные ярким солнечным светом. Громадные столетние карагачи раскинули свои густые ветви над крышей дома; никакие солнечные лучи не найдут себе дороги сквозь эту массу темной зелени. Перед террасой — пруд, обсаженный такими же гигантами-карагачами. Высокие пирамидальные тополя, упираясь своими вершинами в сероватое, раскаленное небо, двойными рядами окружали все пространство сада. Тщательно вычищенные дорожки все сходились к пруду; по бокам этих дорожек тянулись неглубокие канавки (арыки) со свежей проточной водой: одни канавки проводили воду к центральному пруду — резервуару, другие — выводили ее вон, за пределы сада.

Всюду, куда могло только проникать солнце, виднелись деревянные решетки, которые гнулись под тяжестью виноградных лоз; красивая, вырезная листва мешалась с наливающимися гроздьями синего винограда.

Под одним из карагачей, тех, что у пруда, навзничь, закинув мускулистые руки за голову, лежала почти голая темно-бронзовая фигура; белая, старческая борода торчала кверху, шапочка (тюбетейка) сползла с головы, обнажив гладко выбритый, лоснящийся от пота череп. К дереву прислонен был садовый заступ, указывавший на должность спящего.

Садовник спал крепко. Его ничто не беспокоило. Большой шмель мелодично басил, предполагая, вероятно, спуститься на кончик горбатого, чисто библейского носа.

За стеной послышался топот лошадиных ног; звуки двигались вдоль стены, приближаясь в калитке. Красивый желтый сеттер шарахнулся с террасы, где он спал и, прыгая через арыки, понесся ко входу.

— Возьми лошадь, эй!.. Поводи ее здесь хорошенько... Ишь, как замылилась... — отдавал отрывистые приказания приятный, несколько охриплый баритон.

— Прекрасный карабаир у вас, полковник, — заметил довольно вкрадчиво другой голос. — Сюда, сюда пожалуйте, в мои новые владения.

— Да, ничего, недурен... Сюда?

Перешагнув через высокий порог, вошли в сад два человека: один, впереди, среднего роста, несколько худощавый, с подвижной и умной физиономией, в круглой соломенной шляпе, в широком парусиновом пальто, в кожаных черных штиблетах поверх летних панталон, в перчатках и с хлыстом в руке. Другой высокого роста, в форменном кителе, со щеголеватыми, несколько изысканными манерами.

— Давно бы пора, полковник, давно...

— Да я, знаете ли, все собирался, но как-то все не мог собраться, то то помешает, то другое... А у вас великолепно!

— Ну, полноте...

— Нет, право... Тень, прохлада, виноград... Все это в восточном вкусе... Превосходно...

— Что мог, полковник, что мог... Конечно, тут еще многого недостает...

— Ну, чего же недостает? — Полковник как-то растягивал слова и произносил их несколько в нос: он находил, что эта манера говорить весьма изящна.— Вы уж слишком требовательны, добрейший Станислав Матвеевич, конечно, человеческой фантазии нет границ: она безбрежна; но, принимая в расчет...

— Извините, полковник, много, очень много обяжете. — Тут Станислав Матвеевич приятно улыбнулся и согнулся всем корпусом, приложив к сердцу правую руку. — Чаю, вина, сельтерской воды, льда... — все, что прикажете... без церемонии.

— Если так, то я попрошу сельтерской воды и красного вина... Эта несносная жара...

— Извините... я сейчас распоряжусь.

Хозяин усадил гостя на ступеньках террасы, покрытых пестрым ковром, и скрылся куда-то направо.

— Шарип! Эй, Шарип!.. — слышался хозяйский голос.

Спящий у пруда сарт приподнялся, посмотрел вокруг себя мутными заспанными глазами, поправил шапочку, зевнул на весь сад и поднялся на ноги. Лениво шагая, он пошел на зов хозяина.

Гость сперва посидел немного, потом его сманила чистая дорожка и густая тень у пруда. Он встал и пошел, заложив за спину руки и волоча по песку свою саблю. Красивая собака лежала в траве и, подняв свою умную морду, казалось, заигрывала.

— Ну, иси! иси! Как тебя там звать; Збогар, Мильтон, Трезор... все равно, ну, пойди, дурак, ну, иди ж...

Собака встала и подошла, виляя пушистым, мягким, как шелк, хвостом.

— А ну, тебе должно быть жарко; надо покупаться, а, надо?..

Полковник поднял какую-то щепочку, поплевал на нее и бросил на самую середину пруда. Собака все время следила глазами за щепкой, потом с размаха бросилась в воду, выловила брошенное и поплыла к берегу; здесь она с трудом, раза два обрываясь, выкарабкалась на сухое место, выпустила изо рта поноску и отряхнулась.

— Молодец, молодец... Ай, да водолаз... Ну-ка еще...

— Вы, верно, охотник, полковник? — раздался сзади голос хозяина. — Милости просим; все готово. У меня это делается довольно скоро, потому что все под руками.

— Да это манифик; нечто вроде «Шахерезады»; знаете, эти восточные сказки... Раз, два...

— Усаживайтесь покойней... Лед изрублен недостаточно мелко, но это лучше: не так скоро тает... Возьмите эту подушку, вам будет удобнее...

На террасе поставлен был низенький стол, не выше полуаршина, так что, лежа на ковре, можно было удобно доставать с него все, что нужно. Стол этот был покрыт белой скатертью; посередине стояла туземная чашка из зеленой глины с нарубленным, сверкающим льдом, вокруг нее лежали бутылочки с сельтерской водой с подрезанными проволоками, по бокам подымали свои чеканенные носики два высоких металлических кунгана (кувшина) с красным вином и стояли стаканы с чайными ложечками, тут же распространяло аромат блюдо с виноградом, персиками и гранатами; последние были разрезаны и сверкали своей кроваво-красной внутренностью в массах бледно-восковой зелени винограда.

В углу, на последней ступеньке, кипел ярко вычищенный самовар, и тот же старик-садовник перетирал полотенцем плоские, зеленые чашечки с китайскими буквами на донышках.

— Ну что, полковник, слышно в ваших, так сказать, высших административных сферах?..

— Особенного ничего, но предполагают — (тут голос был значительно понижен), — предполагают, что поход неизбежен.

— И, думаете, скоро?

— То есть, как бы вам это сказать... Пока все еще одни предположения... Весьма недурное вино; Первушин, положительно, совершенствуется.

— Я, знаете ли, предполагаю, на случай похода, тоже пристроиться к войскам.

— В качестве воина?..

Полковник улыбнулся и скосил глаза на говорящего.