— Рахиль, Рахиль... — говорила шепотом невольница и прикладывала руку к впалой груди.

Батогов обнял ее и, нагнувшись почти к самому уху, покойно, твердо ударяя на каждое слово, произнес:

— Не дальше, как через две луны, жди оттуда (он указал на север), придет к тебе избавление...

Никакой заметной перемены не произвела эта фраза на лице несчастной. Испуг сменился покорной, немножко идиотической улыбкой, но это произошло еще прежде; глаза смотрели блуждающим взглядом по тому направлению, которое Батогов указал рукой. Только руки крепче уцепились за его шею и потянули к себе, а тонкие губы начали складываться в поцелуй и словно обожгли лоб Батогова своим прикосновением.

Несколько голосов грубых, бойко и суетливо говорящих, приближались со стороны аула. Между ними слышались и голоса женщин. Батогов не без усилия отцепил от своей шеи руки бедной невольницы, взял лошадь свою за повод и быстро стал удаляться.

Отойдя шагов на двести, он остановился, его здесь не могли видеть за густой растительностью, а он видел то, что ему было нужно.

Человек пять киргиз подошли к несчастной Рахили и стали искать кого-то по сторонам.

— Он чуть не убил меня, — визжала вдали одна из женщин.

Киргизы постояли, посмеялись, плюнули и пошли. Один из них дал ни с того, ни с сего, звонкого подзатыльника самой толстой киргизке, а потом тотчас же повторил свой подшлепник, и все пошли обратно к аулу, и смех их, и говор мало-помалу затихли вдали, а другой звук, грустный, слабый, как шелест ветра в камышах, пронесся и дрогнул в воздухе...

Это пела Рахиль, опять сидя на своих снопах.

Батогов пошел к своему аулу, ведя в поводу лошадь. Далеко он отошел от того места, где встретил Рахиль, разве выстрел пушки мог бы долететь до него на этом расстоянии, а между тем он ясно, отчетливо слышал каждый звук ее голоса, каждую ноту ее печальной песни.

Эти звуки его преследовали.

Вот уже третий день, как мирза Кадргул с джигитами ушел на промысел к персидской границе. Юсуп, конечно, поехал с ним. Батогова потому не взяли, что он очень заболел перед самым походом. Каримку не взяли потому, что не могли его отыскать.

В ауле осталось не более десяти джигитов, остались все бабы, работники, и над всем этим головой стал мулла Ашик, которому уже не под силу приходились труды и лишения походной жизни: лета брали свое, и спина стодесятилетнего старика частенько напоминала своему хозяину о будущем рае с сорока восемью гуриями, особенным кумысом и небесной бараниной такого необыкновенного вкуса, что один из местных святых, Белый Чабан-Ата, могила которого находится на высотах его имени у Самарканда, во время своего первого завтрака в раю не заметил, как вместе с сочной бараньей лопаткой проглотил все свои десять пальцев и половину собственного языка.

Итак, старый разбойник Ашик остался царить над всем аулом. Батогов попал пока под его полнейшее господство и сначала не замечал никакой перемены в своем положении: все было одно и то же, ни хуже, ни лучше, только вместо золотистого жеребца прежнего хозяина пришлось чистить вороного аргамака теперешнего владыки и еще двух сивых меринов-иноходцев.

Батогов волновался и метался по аулу, как тигр в клетке зверинца. Он работал за десятерых, ел мало, почти не спал. Он чувствовал, что приближается минута, такая минута — «либо пан, либо пропал».

«Дела делать» пора приспела.

Юсуп, уходя в поход, имел возможность толково, ясно и определенно сообщить ему весь план задуманного побега, план, который поразил Батогова своей обдуманностью и подготовкой. Сомнение в успехе быстро испарялось в воспаленных мозгах Батогова, им овладело мучительное, лихорадочное нетерпение.

Подозрительный глаз кривого Каримки, все знавшего, не мог больше ничего видеть. Но пленник попал «из огня да в полымя», с него не спускала глаз другая личность, и это было похуже наблюдательности озлобленного, мстительного работника. За Батоговым и день, и ночь смотрели два ревнивых, любящих глаза.

За Батоговым следила Нар-Беби; и он это чувствовал, он этого боялся. Боялся более, чем десяти кривых Каримок.

Вчера вечером Нар-Беби доила кобыл; кобыл этих подогнали не очень близко к кибиткам; стояли они в загоне, в самом дальнем, совсем почти в лощине.

Бабы доили кобыл по очереди, Батогов стоял да наблюдал, чтобы кобылы вели себя смирно, отгонял в задний угол тех, которых уже выпростали, и подгонял к женщинам других, еще не тронутых. Всем бабам пришлось поровну работы; и все они уже подоили и собирались нести молоко к кибиткам; только Нар-Беби что-то запоздала и ей пришлось остаться одной додаивать чалую кобылу с лысиной во всю голову.

— Ты и не думай!..

Нар-Беби приподнялась и оглянулась кругом, бегло обшарив своими вороватыми черными глазами все уголки загороди.

— Чего не думать? — спросил Батогов, опершись на длинную жердь с крюком, которой обыкновенно вооружены все степные пастухи.

— Сам знаешь, чего.

— Не знаю.

— Поди сюда.

В свою очередь Батогов осмотрелся кругом, заглянул даже через изгородь и подошел к женщине. Нар-Беби обвила его руками, оглянулась еще раз, прижалась к нему лицом и проговорила, словно прошипела:

— Ты от меня не уйдешь... слышишь? Всех джигитов проведешь, старого осла Ашика проведешь, а меня — нет. Ну, так ты и не думай...

— Куда мне уходить? — равнодушно говорил Батогов, а сам подумал: «Эх, отчего мы не на болоте?..»

— Тс... идет кто-то...

Батогов высвободился из сжимавших его объятий. Впрочем, это была фальшивая тревога.

— Не уйдешь... не уйдешь... не уйдешь...

Нар-Беби принялась гладить руками по голове Батогова.

— Да куда?..

— Куда тебя Юсуп твой поведет... Я все знаю.

Батогову стало страшно... Он, вероятно, вздрогнул, потому что Нар-Беби тотчас же сказала:

— А, испугался?.. Ты Каримку зачем убил?

Она пристально посмотрела ему в лицо. Батогов чувствовал, что эта женщина, действительно, все знает.

— Я его не убивал — мне зачем?.. — шептал Батогов, а сам думал: «Разве и эту тоже?..»

— Меня не убьешь, — говорила Нар-Беби; она точно читала все мысли своего любовника.

«Колдунья — одно слово, — подумал Батогов. — Надо хитрить».

— Мне хорошо, тебе хорошо,— говорила Нар-Беби.

Она сидела на опрокинутом разбитом котле, он стоял около.

— Я все знаю, а никто этого знать не будет. Будет мне дурно, тогда и другие все знать будут... Да а тебя еще прежде сама зарежу...

— Уж будто и зарежешь?..

— Горло перегрызу зубами...

Батогов улыбнулся.

— Гм... Ну, коли так, коли ты все знаешь, — прервал ее Батогов, — так я тебе скажу... Думал я точно уйти, а теперь от тебя куда я пойду? Мне и здесь хорошо.

— Ну, смотри...

Она быстро вскочила; ей почудилось, что кто-то идет за изгородью... Прислушалась — никого.

— Смотри же... — томно говорила Нар-Беби.

— И зачем это она так салом этим вонючим намазалась? — ворчал Батогов.

Человека три конных подъезжали к загону. Батогов посвистал, щелкнул длинным кнутом и совершенно скрылся в этой массе пестрых конских туловищ, устремившихся к выходу. Нар-Беби занялась перевязыванием кожаного меха с молоком, чтобы удобнее было взвалить его на спину.

— Экие темные ночи начинаются, — говорил один из всадников.

— Время к тому идет, — резонно заметил другой.

— Вчера я ехал из Могуна. То есть, ничего не вижу; хоть совсем глаза закрывай, хоть пяль их, что есть мочи — все одно будет.

— Холодать стало очень.

— Особенно к утру... Беда!..

— Хоть бы украсть ее что ли, а то не продает да и шабаш.

— Это серую, что ли?

— Серую. На днях на скачке был. Вижу, славно идет, мах совсем сайгачий. «Продай», — говорю... — «Что дашь?» — «Двести коканов или на мену пойду...» — «А этого хочешь? — говорит Курбан. — Не продам, самому по сердцу». Так и отъехал я от него ни с чем.